допустили ошибку. Вокруг командного пункта они снесли два дерева, вырубили все кусты. На фоне облачного неба потомственный сибирский охотник Сомов разглядел силуэт вражеского часового. Упругим плечом Сомов коснулся Пушкаря и сделал жест, словно устранял кого-то с пути. Пушкарь кивнул.

Сибиряк скрылся за могилой. В тишине различалось только шуршание пустырника под тяжелыми сапогами немца. Сомов полз быстро, но, как ни прислушивался Пушкарь, определить, где находится сейчас его приятель, не мог. Тогда сержант решил следить за немцем. За спиною часового бесшумно появилась более плотная фигура и на миг обхватила немца. Донесся глубокий вздох, и опять все стихло. Опустив тело часового на землю, Сомов взмахнул рукой. И вот уже к нему поспешал Пушкарь с товарищами.

* * *

В полусне Верд не сразу понял, что произошло. Почему в блиндаже темно? Слышно ровное дыхание Фукса и связиста, но в блиндаже еще кто-то есть…

— Кто тут? — вскрикнул майор.

Яркий луч фонарика ударил ему прямо в лицо, чьи-то сильные, ловкие руки связали и подняли с дивана.

Крик разбудил связиста и Фукса. Но они даже не успели вскинуть автоматы. Раздались два пистолетных выстрела. Русский стрелял метко: оба немецких солдата были убиты наповал. Верд, поняв, что уцелел он один, воспрял духом: «В меня Иван палить не станет: такой «язык» ценен только живой», — он хотел боднуть русского головой, но резкий рубящий удар в подбородок свалил майора на пол. Не успел Верд опомниться, как его бесцеремонно вышвырнули из блиндажа…

* * *

Пока разведгруппа скрывалась днем в заболоченном лесу, Верд вроде примирился со своею судьбой. Но как только в сумерках разведчики направились к линии фронта, надежда на спасение опять затеплилась в нем. «Русским неминуемо придется ползти через передний край, — думал Верд. — Вблизи наших окопов можно наступить на сухую ветку, чтобы треск был слышен подальше… Или при случае шмыгнуть в сторону… Стрелять русские не отважатся. Надо быть наготове…»

Группа двигалась гуськом. Впереди Верда мерно покачивалась пятнистая спина Пушкаря. Вылинявшая пилотка сползла на самый затылок. Немец с ненавистью смотрел на пего. «Вот куда всадить бы пулю» — лицо Верда скривилось от злости.

Над их головами отшепталась зеленая листва дрожащего ольховника, отшуршала хвоя старого бора, отшумела резными кудрями дубрава, а немец помышлял все о том же…

С хмурого неба сеялась изморось — осенняя, безнадежная, мелкая, словно ее дважды пропустили через сито. Шедший следом за пленным разведчик Валериан Имеладзе предложил Конраду Верду плащ-палатку, но тот демонстративно отказался.

В лес все глубже проникала тьма. Очертания расползались, и теперь уже было трудно что-либо разглядеть. Но вот чаща осталась позади. Между деревьями показался косогор. Из-за него вытянула длинную шейку ракета, зашипела, как старый гусак, и рассыпалась сотнями тоненьких лучинок.

Пушкарь повернул к пленному спокойное, задумчивое лицо. «Сейчас фриц помышляет о побеге, — догадался сержант. — Надеется, что его разыскивают, что подразделения на переднем крае предупреждены… Надо его ошарашить, подавить психологически, сломить окончательно! Пусть знает, что при любой ситуации ему несдобровать».

Левой рукой Пушкарь схватил немца за шиворот, рванул на себя, а правой вытащил кляп.

— И на морском дне сыщем! — раздельный шепот буквально обжег пленного. — Во время допроса вы, Конрад Верд, кичились интеллигентностью, своим происхождением. Даже русским свободно владеете… Но вы — не аристократ, а… подонок. Потому что в такую минуту интеллигент о другом думал бы… Совсем о другом!

— О чем же мне прикажете думать? — язвительно спросил немец.

— О времени, когда наши дети будут ездить из Москвы в Берлин, а из Берлина в Москву, как друзья, как родственники…

— Фанатик! — прохрипел Верд. — Я сейчас крикну, и вас через пять минут не станет.

— Орите. И погромче. Все равно дети будут ездить! Только без папы… Но учтите: за войну я разучился шутить. Идите, как мышь! — Пушкарь презрительно бросил на землю кляп и шагнул во тьму.

Верда подтолкнули в спину стволом автомата, и он, сам не понимая, что делает, кинулся вдогонку за Пушкарем.

Потом они ползли. А ночное небо полосовали разноцветные пунктирные нити, со всех сторон гремела пальба, и обескураженный, потерявший ориентацию Конрад Верд совсем не узнавал местности. Все было иным — хмурым и грозным… Пленный старался ползти рядом с Пушкарем, даже немного впереди, словно убегал от чего-то ужасного…

Взметнулась ракета. Теперь она выпорхнула из-под самых ног — ослепительно-яркая, беспощадная. Верд искоса глянул на сержанта. Пушкарь хитро подмигнул. «Что это — нервный тик?» — удивился немец. Но в ту же минуту лицо Пушкаря расплылось в широкой, лукавой улыбке: дескать, ракета-то наша, русская, вот мы и дома…

В темноте сверкнул зеленый глазок карманного фонаря. Чей-то грудной баритон приглушенно спросил:

— Где тебя, Пушкарь, до сих пор носит?

— Ты лучше погляди, какого чубарика-чубчика мы из могилы вынули… Это тебе, брат, не вдоль по Питерской…

С ПРИДАНЫМ

Схватка была мгновенной, как яркая вспышка молнии. Под стальным брюхом немецкого тягача одновременно ухнули две противотанковые гранаты, и ослепительное пламя взвилось выше сосен. Эхо нескольких автоматных очередей разнеслось в глубине леса. А через двенадцать секунд все смолкло.

Из орудийного расчета в живых остался только один солдат в мешковатой форменной куртке. Его схватили, запихнули в рот какую-то тряпку и велели бежать вприпрыжку за худощавым, шустрым разведчиком.

Бежали минут двадцать. Затем перешли на обычный походный шаг. Тряпку вынули, дальше стало дышать легче. А на душе Эрхарда Вольке было все так же тоскливо и муторно. Он понимал многое. Его отец, седоусый аахенский железнодорожник, в 1918 году нес мимо собора с гробницей Карла Великого красный флаг. Эрхард помнил, как в их домишке часто собирались машинисты, кочегары. Они приносили в их тесную комнатку не только запах мазута и креозота… Разве забудет он, как до позднего вечера читали у них нелегальные книжки? А потом под старой липой спорили и мечтали…

После жестоких американских бомбардировок от липы остался только черный пень. Тысячи «мустангов» бомбили крохотные лачуги бедняков — грузчиков, паровозников, путейцев. А рядом в цехах огромных военных заводов Шахта и Круппа на «тиграх» и «пантерах» сшивали броневые плиты, отливали пушечные стволы…

«Спрут спрута не сожрет», — думал Вольке.

…В 1933 году нацисты стали полновластными хозяевами Германии, удрученный Зигфрид Вольке сказал как-то сыну, что это — начало гибели национального престижа. 22 июня 1941 года старик обнял Эрхарда: «Война с Советской Россией принесет людям много бедствий. Но верь мне, сынок: большевики наверняка свернут шею фюреру!» Шпиков, доносчиков и провокаторов было больше, чем достаточно: в августе