сорок первого отца швырнули в карцер Плетцензее и после трехнедельных пыток расстреляли. Через месяц от инфаркта скончалась фрау Вольке. Эрхарда спровадили на Восточный фронт: дескать, там ему и капут…

— Послушайте. Вольке, — спросил по-немецки высокий, черноглазый разведчик, прочитав записи в зольдбухе[8] — что вы делали в тылу после первого ранения? Ведь срок немалый — почти два года.

— Шесть месяцев провалялся в госпиталях. Потом выписали белый билет и послали в шахту. Подручным крепильщика… — немец умолк.

— Пожалуйста, продолжайте. Я вас внимательно слушаю.

— Когда в сорок третьем была объявлена тотальная мобилизация, меня направили в артиллерийский полк. До Шепетовки ехали по железной дороге. В Шепетовке несколько дней простояли — ив бой под Житомир. Удар советских войск был страшен. Можете представить, в полку осталось всего четыре орудия… Переформировка под Лодзью. Снова фронт… Забарахлил мотор тягача… Дивизион ушел вперед, на новые огневые позиции, а наше орудие вынуждено было остановиться…

Вольке сообщил о себе все, что, на его взгляд, заслуживало внимания. Сперва он говорил медленно и спокойно, глядя прямо в глаза Сорокину, потом заговорил быстрее, а когда начал рассказывать о разных воинских частях и подразделениях, то перешел на скороговорку. Тонкий психолог, Сорокин понял: пленный уверен, что его уничтожат сразу же после допроса, но старается сообщить побольше сведений, чтобы убедить русских в искренности, а главное — избавить от многих неприятностей… Сорокин решил быть откровенным до конца:

— Вы хорошо понимаете, Вольке, насколько нежелательно и опасно ваше присутствие в разведгруппе, выполняющей боевое задание? Теперь все «языки» в один голос называют себя антифашистами, а некоторые даже проклинают Гитлера. Где же эти, с позволения сказать, антифашисты были раньше?

— Я сын коммуниста, — твердо произнес Вольке. — И прошу мне верить!

Сорокин перешел на русский:

— Дай-ка, Грицюта, его документы.

Содержимое бумажника из крокодиловой кожи было самым обычным. Зольдбух, всевозможные фото: отец с сундучком в железнодорожной фуражке; мать — сорокалетняя женщина с открытым, честным лицом и тревогой в глазах; какие-то девушки. Внезапно Сорокин поднес к самым глазам старую, исцарапанную и потертую открытку.

— Внимание, братцы, — он поднял сизоватый прямоугольник над головой.

С открытки смотрел Ленин…

Все были поражены. Еще бы! Портрет Ильича в кармане гитлеровского солдата. За такую открытку ему на каждом шагу грозил расстрел. Но теперь…

— Откуда у вас это? — тихо спросил Сорокин.

Вольке спокойно, будто ничего особенного не произошло, ответил:

— В сорок третьем перед отправкой в бой наш полк восемь дней стоял в Шепетовке. Нас разместили на частных квартирах. Я попал к довольно пожилой хозяйке…

— По какой улице? — встрепенулся Иващенко.

Вольке непонимающе замигал.

— Как называлась улица? — перевел Сорокин и объяснил: — У нас есть шепетовчанин, младший лейтенант Кравчук.

Немец улыбнулся уголком рта:

— Понимаю. Но название улицы забыл. Помню только, что напротив больницы — усадьба со старыми елями. Однажды я зашел к хозяйке за тарелкой. Пока она искала, я подошел к этажерке. Среди школьных учебников на средней полке стояла книжка в переплете из коленкора. В ней был портрет Ленина и эта открытка. Конечно, я посоветовал немедленно спрятать книжку, а открытку попросил отдать мне. Хозяйка сперва растерялась… Потом рассказала, что оба ее сына служат в Советской Армии, что с ними — неизвестно… Пожелала, чтобы я выжил в этой адской войне. И вы знаете, с того дня я поверил, что уцелею… Все немцы немного сентиментальны…

— К сожалению, это еще не самая плохая их черта, — грустно заметил Сорокин и окинул товарищей вопросительным взглядом.

— По-моему, парень не потерянный, — глухо сказал старший разведгруппы сержант Щербаков.

— Пассивный малость, — задумчиво вставил Макаров, — пусть исправляется.

— Переведи ему, Сорокин, — почти шепотом произнес Щербаков, — что новой Германии понадобятся не тюхи-макухи, а борцы. И верни автомат.

— Берите, Вольке, — сказал Сорокин, протягивая оружие. — Надеюсь, вам понятно? — заметив, что руки немца задрожали, он дружелюбно добавил: — Ничего, ничего, все будет нормально!

— Довольно лирики! — проворчал Щербаков. — Работа не ждет… В путь!

* * *

Когда ремепь автомата привычно лег на плечо, Вольке понял, что русские не только сохранили ему жизнь, но и приняли как товарища. Почувствовав свободу действий, немец решил, что обязан как-то отблагодарить своих новых знакомых. Вольке поравнялся с брюнетом, который его допрашивал четверть часа тому назад, и затараторил русскому на ухо:

— Господин унтер-офицер! Судя по всему, вашу группу интересует обстановка в Редькинцах. На западной окраине этого села расположен штаб нашего полка. Если понадобится «язык», то более подходящего, чем первый помощник начальника штаба майор Анрихе, вам не найти.

— Это почему же? — глаза Сорокина черными буравчиками вонзились в лоб немца.

— Очень знающий офицер, подлый и жестокий нацист. Подчиненные Анрихе давно протерли брюки на коленях, моля всевышнего избавить их от шефа…

— Разобрал, о чем речь, Федор? — Сорокин многозначительно глянул на Щербакова.

Старший группы кивнул.

Вольке сообразил, что неумышленно нарушил субординацию. Он деликатно извинился и продолжал:

— Пожалуйста, учтите еще и такую деталь. Майор Анрихе отвечает за штандарт, по-русски — за знамя полка. Вечером он снимает полотнище с древка и кладет себе под подушку рядом с пистолетом. Сам ординарец майора мне рассказывал… Конечно, дом в котором живет Априхе, всегда охраняют лучшие солдаты комендантского взвода.

— Вы знаете кого-нибудь из охраны?

— Некоторых.

— Пожалуйста, Вольке, проводите нас к этому дому через огороды. Из трех китов, которые необходимы в ночном поиске — благоразумие, расчет и смелость, — первый важен для вас вдвойне.

— Понятно, господин унтер-офицер.

— Еще одна премудрость. Шум — наш враг. Ходить надо тихо. По траве — снизу ногу двигайте, с корня давите на стебель.

* * *

Последним, как правило, оставлял штаб майор Анрихе. Перед уходом он аккуратно сортировал различные документы, прятал их в сейф, снимал с древка полотнище штандарта и минуту любовался черной шелковой свастикой в золотистом кругу, от которого во все стороны расходились окаймленные золотом черные клинья — отблески величия третьего рейха. Командиру полка оберст-лейтенанту Граузаму боевой штандарт вручил не кто-нибудь, а сам фюрер…

Анрихе аккуратно сложил и спрятал полотнище в свой портфель, потом сухо попрощался с дежурным и вышел на улицу. Нервным движением достал портсигар, закурил и трижды глубоко затянулся. Майор был возмущен. Сегодня старший офицер разведки гауптман Шот заявил вслух, что в победу Гитлера теперь могут верить лишь дураки, а разумные люди должны всерьез подумать о том, как спасти свои головы. За такую информацию друзья Анрихе из гестапо не пожалеют и тысячи марок… Но почему, уходя из штаба, Шот сверкнул зелеными лучистыми глазами и твердо сказал: «Подлецы всегда плохо кончают…»? Кого