Тесня друг друга, публика повалила решетчатую ограду площадки. Ухоздвигова с Дуней волною выкинуло в кусты. Рев, гвалт, визг, выстрелы из пистолетов.

– Боженька! С ума сошли!

Ухоздвигов тащил Дуню вглубь леса. Скорее, скорее! Подальше от пьяной орды. Черт знает, что они могут натворить! Перепуганные горожане что есть духу бежали вон из сада. В воротах образовалась пробка. Жулики-мазурики, пользуясь моментом, чистили карманы, ридикюли, срывали кольца и серьги у дам прямо на глазах очумевшей публики. Некоторые модницы выскакивали на Ново-Базарную площадь, облегченные до последней возможности.

Ухоздвигов с Дуней притихли в зарослях. Пряно пахло помятым смородяжником. Дуня жалась к своему кавалеру, бормоча:

– Мне страшно, Гавря!

Кто-то за кем-то гнался – трещали кусты. «Стой, гад! Стой! Стреляю!» – и выстрелы, выстрелы. Истошно визжали женщины. Орали пьяные офицеры. Послышался конский топот – примчались казаки особого эскадрона. Свистки. Окрики.

– Раааззойдись!

– Убивство! Убивство!

– Пооомооогитеэээ!

– Рааазззооойдись!

Кого-то потчуют плетями. Гонят, гонят прочь из сада. Город объявлен на военном положении – живо, живо по домам!

Подобрали раненых. Очистили аллеи сада. Наступила та благословенная тишина, как это бывало на позициях после жаркого боя. Дуня вспомнила окопы, сколько она натерпелась страха на войне! И теперь была рада-радехонька, что в живых осталась и встретила свой «последний огарышек судьбы» – Гавриила Иннокентьевича Ухоздвигова.

Железные ворота с калиткою были замкнуты. Ухоздвигов нашел сторожа, и тот выпустил их. Шли через площадь, мимо высокого заплота рынка к собору, а потом на Благовещенскую. Возле гостиницы слышались крики пьяных. Дуня сказала, что лучше пройти по Всесвятской, а там темными оградами пробраться во двор гостиницы. Но поручик не послушался: чего особенного, пойдем через парадный!

В ресторане «Метрополь» гремела музыка – гуляли воители Дальчевского. У подъезда гостиницы пьяные офицеры потряхивали хозяина ресторана и гостиницы тучного Дегтярева.

– Предоставь девиц, рыло! – слышался рычащий голос.

– Господа! Господа!

– Или мы разнесем всю твою богадельню в пух-прах.

– Господа! Господа! Откуда взять девиц?

– Пойдем по номерам!

– Господа! У меня проживают семейные. Это же гостиница, не заведение!

Дуня потянула поручика обратно, но было уже поздно: пьяная рожа нацелилась на нее.

– Друзья! Там вон офицер с индюшкой, – крикнул он своим товарищам, и те пошли им навстречу.

– Гавря, бежим!

– Тихо! Ничего страшного.

Двое офицеров в расстегнутых кителях, пригнув головы, преградили путь.

– С кем имеем честь?

– Поручик Ухоздвигов. Что угодно, господа офицеры?

– Какой части?

– Что угодно, господа?

– Какой части, спрашиваю! Я штабс-капитан Моралев. Ну-с, а вы кто?

– Да чего с ним разговаривать?! Сразу видно, что тыловая крыса!

– Сволочь! Мы за вас лбы подставляем под пули красных. А вы здесь с бабами прохлаждаетесь!

– Господин капитан, не забывайтесь!

– Што-о?! Ты на меня орать, тыловая крыса! Кто ты такой, чтоб орать на капитана Моралева! Да я таких, как ты, в два счета, три секунды!..

И штабс-капитан сунул Ухоздвигову кулаком в нос и губы. Но поручик устоял и одним ударом сбил с ног пьяного штабс-капитана. И тут на него навалились сразу трое. Били кто куда и по чем попало. Дважды поручик слетал с ног. Но Дуня не терялась, кидаясь то на одного, то на другого. Дралась ловко и настырно, царапалась, как рысь, когти ее впивались в чьи-то щеки, в нос и губы. Один из прапоров взвыл:

– Уйди, тварь! Гадина! Уйди!

Но Дуня разошлась не на шутку. Ухватив прапора за ухо, другой рукой хлестала по губам и носу.

Зафыркали кони, примчались патрульные казаки.

– Раааззойдись!

Свистнули плети. Дуню ожгло с плеча до поясницы. Досталось и поручику Ухоздвигову. Офицеры схватились с казаками. А те полосуют их плетями слева направо, присаливая: «Ззарубим, сволочи! Заарубим!»

– Беги, Гавря!

Отведав плетей, поручик Ухоздвигов вырвался-таки и чесанул в сторону гостиницы, на коне не догонишь. Дуня замешкалась – потеряла сумочку, шарила по земле, а казак нагнулся, схватил ее за воротник:

– Лезь в седло, шлюха! Ну?! Я т-тебе покажу!

– Да вы што?! С ума сошли!

– Лезь, грю, в седло!

Один из офицеров, кажется штабс-капитан, подоспел на выручку. Ухватил казака за ногу и сдернул с седла. Что было дальше – Дуня не знает: увидела сумочку у себя под ногами, подобрала и бежать в гостиницу.

Ошалелый поручик влетел на второй этаж с быстротою горного козла, раздувая ноздри и не чувствуя, как по лицу из рассеченной щеки и подбородка текла кровь.

В этот момент в коридор вышла соседка из двенадцатого номера, Марина Стромская, в сопровождении своего седеющего брата. С поручиком и Дуней они мало были знакомы, жили замкнуто, ни с кем не общались. По своему виду это были весьма интеллигентные и порядочные люди.

– Матка Боска! Что случилось, пан поручик?

– Дьяволы пьяные!

– У вас кровь по лицу, пан поручик. А где пани?

А вот и пани Дуня…

Все разом увидели на спине Дуни по белой кофте проступившую кровь – плеть у казака была со свинцушкой. Да и у самого поручика на плечах лопнуло сукно кителя – не сдюжило.

– О, каты! Тебе нельзя туда сегодня, Юзеф, нельзя! Я же говорила… – лопотала маленькая пани Марина, миловидная и аккуратненькая полька, ухватившись за лацканы пиджака своего усатого брата.

– И не вздумайте выходить на улицу! – отрезала Дуня. – Там сегодня такое творится… черт бы их всех побрал! Хорошо, что мы живые с Гаврей выскочили из сада!

Дуня держалась молодцом, она еще не остыла от драки, волосы у нее были растрепаны, лицо пылало, она то нервически хохотала, то готова была расплакаться от боли в спине – как он ее хлестанул, проклятый казак!

– Это же зверье! Я вас ни за что, ни за что не отпущу на улицу. Пойдемте к нам. Вместе нам будет веселее! Гавря, тебе необходимо помыться. Но где же взять воды? Этот лентяй коридорный, сколько ему ни говори…

Пан Юзеф принес ведро воды и медный тазик – у поручика Ухоздвигова были расквашены нос и губы. Он все еще грозился, что так этого не оставит, кого-то притянет к ответу, на что умудренный опытом пан Юзеф отвечал, поливая ему воду на руки, что виновных не будет. Он, Юзеф Стромский, хорошо знает русских жандармов и казаков еще с 1911 года, когда его схватили в Варшаве и сослали вместе с женою и сестрою в Сибирь, где полным-полно ссыльных, каторжных, буйствующих, спивающихся с катушек, и потому, дескать, в Сибири не жалуют никого – в семьях разврат, дебоширство, пьянство, нет уважения человека к человеку – зверинец в некотором роде.