После Октябрьского переворота Евгения Стромская вошла в состав губернского Совета и работала среди польских легионеров, создавая батальон интернационалистов. А когда Советы в Красноярске оказались раздавленными, Евгения, как ее ни уговаривал муж, бежала с красными на одном из пароходов флотилии. А всех захваченных в Туруханске сегодня доставили в Красноярск, но еще не выгрузили с какого-то лихтера. Каково же теперь ему, пану Стромскому? И почему не идет Никифор? Он же обещал все разузнать?!

Настенные часы отбили половину четвертого, когда в коридоре послышались чьи-то шаги.

– Юзеф, это к нам! – сказала Марина и кинулась к двери.

– Мы оставляем вас, пани Евдокия. Очень благодарны. Спокойной ночи. Уже светает.

И вот они снова вдвоем – Дуня и Гавриил Иннокентьевич. Не близкие и не далекие. Сожители на грешной земле.

Ухоздвигов уткнулся лбом в сложенные на столе руки и мгновенно уснул – отключился.

Дуня отодвинула от него тарелки, убрала бутылку. Ей было не до сна! Нервное возбуждение спало, но теперь ее стало морозить.

В дверь кто-то постучался. Вернулась пани Марина.

– О пани Евдокия! Вы не знаете, что происходит на пристани! Наш знакомый был там. Видел, как гнали арестованных с баржи на берег и били, били – казаки, солдаты! Плетями, ружьями!.. Это что-то невероятное, страшное, жуткое! Их сейчас гонят по нашей улице. Разрешите нам с Юзефом посмотреть с балкона. О матка боска!

– Зовите, зовите его скорей!

Стромский с Мариной выбежали на балкон.

– Гонят! – раздался голос Стромского.

– Боженька! Гавря! Гавря! Проснись!

– Ну, что такое?

– Гонят!

– Кого гонят?

– Арестованных гонят!

– А! Пусть гонят всех в преисподнюю! – И тут же рухнул на пол вместе со стулом.

Дуня выскочила на балкон. В улице трое конных казаков, а в отдалении, по Благовещенской – арестованные.

– Эй, вы! Убирайтесь с балкона! – раздался окрик с улицы.

Стромский с Мариной спрятались за балконную дверь.

– Эй, ты! Слышишь?!

– Я у себя дома, где хочу, там и стою.

– А пулю заглотнуть не хочешь?

Казак снял карабин.

– Стреляй, гад, – вскипела Дуня, но Марина и Стромский втащили ее в номер.

Стромский стоял у балконной двери, сосредоточенно накручивая длинный ус. Ухоздвигов валялся на полу. Свет лампы тускнел – розовело небо.

Солнце еще не выкатилось из-за горизонта. В предрассветном мареве белым айсбергом возвышался на площади огромный собор, светясь золотыми тыквами куполов с узорчатыми крестами.

Черная толпа арестантов приближалась. Послышался цокот подков по мостовой, фырканье коней.

Дуня подскочила к Гавре, чтобы поднять его.

– Гавря! Гавря! Да проснись же ты, ради бога!

– Пани Евдокия, не тревожьте его, не тревожьте. Давайте положим его на диван, – сказал Стромский. – И пусть он спит.

Втроем они кое-как затащили Ухоздвигова на диван.

Пан Юзеф все свое внимание сосредоточил на улице, прячась за оттянутую на балкон портьеру. Дуня с пани Мариной тоже спрятались за портьерой.

Впереди проехали конные, за ними шли солдаты с ружьями наперевес, за солдатами пешие казаки с обнаженными шашками, а рядом с арестованными – чехословацкие легионеры с винтовками при ножевых штыках. Вдруг все движение остановилось, как раз напротив балкона. Произошла какая-то заминка. Легионеры почему-то отошли в сторону, а конные казаки подъехали вплотную к арестантам.

– Юзеф! Они что-то задумали! – охнула Марина, а Дуня узнала есаула Потылицына на вороном коне и на соловом – подхорунжего Коростылева. Те самые!

– Боженька!

В этот момент какой-то казак выхватил женщину в гимнастерке из первого ряда. Она отбивалась, но коннику помогал пеший солдат.

– Евгения! – крикнул Стромский и рванулся на балкон.

– Юзеф! Юзеф! Что ты делаешь?!

– Это она, она! – твердил Стромский.

Ной отчетливо видел, как подхорунжий Коростылев перегнулся и, схватив женщину в гимнастерке за ремень, поднял ее и положил впереди себя поперек седла. Кричали арестованные, на них налетели казаки, солдаты и били плашмя шашками, прикладами, плетями. Коростылев ускакал со своей жертвой и двумя казаками.

– Не смешивать ряды!

– Сволочи!

– Черносотенцы! – кричали арестанты.

Из того же первого ряда трое пеших тащили кого-то в шубе, но его держали товарищи. Тогда старший урядник Ложечников накинул аркан на шею человека в шубе и выдернул его из колонны.

– А-а-а! Марковского, Марковского убивают!

Аркан почти задушил Марковского. Он упал, но петля сорвалась, и он, глотнув воздуху, рванулся в толпу арестантов, которые укрыли его. Снова просвистел аркан. Полузадушенную жертву поволокли по земле; двое пеших содрали с нее шубу. И когда Марковский бессознательно ухватился за стремя, Ложечников перекинул его впереди седла, а другой казак ухватил за ноги.

– Стоять на месте! – орал Потылицын, кидая своего коня то в одну сторону, то в другую.

В рядах арестантов началось смятение, послышались истошные вопли.

Заорали чехи:

– Конец! Конец! Порядка! Порядка нужен!

– Боженька! – вскрикнула Дуня. Теперь их не гнали с балкона – не до того! – Хорунжий Лебедь! Маменька! Кого это он? Кого? Еврейку какую-то. И он с есаулом?

Хорунжий Лебедь выхватил Селестину. Толстая женщина вцепилась в нее, Ной толканул ее так, что она отлетела на других арестантов, подхватил Селестину с растрепавшимися черными волосами, кинул поперек седла у передней луки. Вельзевул взлетел в дыбы, сбив грудью чешского легионера.

Есаул Потылицын с полковником Мезиным, отвечающие за этапирование в тюрьму арестованных, отлично видели, как быстро управился со своей жертвою хорунжий Лебедь. Есаул оглянулся на Мезина:

– Это хорунжий Лебедь! Ему никто не поручал…

– А кому и кто поручал? – вздулся Мезин, напряженный и испуганный происходящей расправой. – Спрашиваю!

– Я и говорю: никто никому не поручал, – извернулся есаул. – Все окончательно взбесились! А свалят на меня и вас. – Увидел рядом казака своей отборной сотни: – Торгашин! Лети за хорунжим. Пусть вернется! И чтоб никакого произвола! – И заорал во всю глотку: – Стро-ойся!..

А на балконе гостиницы:

– Матка Боска! Матка Боска!

– Черносотенцы проклятые!

– Боженька! Хорунжий Лебедь заодно с есаулом! Я ему глаза выцарапаю, гаду рыжему!