за свою прямоту и бесстрашие. Видимо, думал Матвей, всякая прямота хороша до тех пор, пока не начнут давить человеку на спину возложенные на него чины и почести, а от них он сгибается, а то и виться начинает червяком по земле. Испугавшись этой мысли, Артемонов стал про себя разбирать свои собственные поступки, совершенные после того, как откровенные разговоры с царем вознесли его из безвестности на полковничью высоту – не стал ли и он превращаться в такого же червяка? Ноги сами куда-то несли не замечавшего ничего вокруг Матвея, и вынесли его на ту поляну, где несколько дней назад сидел он с Афанасием и Григорием Котовым, беззаботно празднуя повышение по службе. Как и настроение Матвея с той поры, погода сильно изменилась в худшую сторону. Было серо, сыро и холодно, серым было не только небо, но и отражавшая его вода речки, и ветви елей. Остановившись у обрыва, Артемонов краем глаза заметил сидящую на пеньке неподалеку худощавую фигуру. Это был ни кто иной, как Афанасий Ордин, который как-то смог оказаться здесь раньше быстро шагавшего Матвея.

– Садись, полковник, кажется, мы не договорили.

Артемонов хотел сначала развернуться и уйти без слов, но все же остановился и повернулся вполоборота к Ордину.

– Сидеть мне с тобой, Афанасий, совсем неохота, а если есть что сказать – говори быстро, да я пойду. Надо еще же и в порядок себя привести.

– Да ты не злись, Матвей Сергеевич, да что в избе было – не поминай. Забыл ты, что ли, что никогда мы при Илларионове о серьезных вещах не говаривали? А теперь уж совсем не время. Не одного тебя, всех нас тут за причинное место прихватили, да крепко. Вот и приходится мне, воеводе Большого полка, в лесу прятаться, чтобы с собственным полковником переговорить.

– Так прихватили, что ты перед шавкой этой, Ларионовым, меня пьяницей выставляешь, что ни встать, ни поздороваться нельзя?

– Остынь, в обе щеки сейчас тебя целовать прилюдно мне совсем некстати было. В опале ты, Матвей, в большой опале. У царя в нынешнем походе казаки вроде левой руки, иногда и правой, да и подданные недавние – обижать совсем ни к чему. Да и государь, добрая душа, за ними все ухаживает, да прогневать боится. А ты, полковник, считай, второго человека после Золотаренко осадой обкладываешь, да по кустам гоняешь. Обидно ему!

– На поединок бы вызвал, раз такой обидчивый, а не за спиной паутину плел. Я его родом не ниже буду, свиней не пас.

– Да и он – шляхтич, и к тому же окольничий с недавних пор. Так что ты для него – мелкая сошка. Да и то сказать, если бы он с каждым встречным и поперечным на саблях бился, не был бы таким важным человеком. Иван Дмитриевич умом воюет. Вот и здесь он его проявил – выставил дело так, что чуть ли не ты белорусов тех ограбил и порубил.

– Да что…

– Так-то! А это царю еще досаднее, чем стычки с казаками: очень уж он старается, чтобы мужички местные, а не только шляхта, к нему тянулись. А тут колодцы с трупами… Тьфу!

– Откуда же он, голубь безгрешный, про колодцы узнал? Или из наших кто?

– Будет, не важно это. Такие вести быстро расходятся. Так вот, сам понимаешь, Матюша, что от царской грамоты тебе хорошего ничего ждать не довелось. Поэтому послушай, чего я тебе предложить хотел. Сразу не отвечай, а то больно ты нынче, полковник, не в духе. Но и не тяни, со дня на день грамоту из ставки привезут.

– Ну, говори?

– Под Вязьмой новый полк собирают, драгунский. Сразу скажу, не из столбовых дворян, и не из казаков твоих любимых даже, а в основном из вольных и даточных людей.

– Драгунский? Из даточных?

– Именно так, и не надо рожу кривить. Пехота будет в этой войне важней, пехота и пушки. Погонял ты лихим рейтаром, а теперь можешь по-настоящему важным для государства делом заняться. Конницу нашу рано или поздно перебьют и измотают, тут мы ни ляхам, ни черкасам, ни татарам не ровня. Это для нас в коннице – служба, а для них – жизнь. А снова подняться ей сложно будет, ибо бедны мы, а с войной и того беднее станем. И тогда без пехоты нам никак не победить станет: не подготовим в ближайшие пару лет пехоты доброй – можно прямо сейчас Смоленск и прочие города сдавать и в Москву возвращаться. Вот такое важное дело я тебе предлагаю. И главное – в тылу. Пока будешь там драгун муштровать – остынет царь, он отходчивый, да и благоволит он к тебе, не без этого. Еще и так себя проявишь, что и повыше полковника заберешься.

Складно говорить Афанасий умел всегда, вот и сейчас его речь убаюкивала, привлекала к себе своей разумностью и дальновидностью. Да и Матвей лучше многих знал, что, слаба ли или сильна московская пехота, а только одной конницей с поляками и татарами много не навоюешь. Но отправляться в глубокий тыл, возиться там с лапотными мужиками, и это сейчас, когда так успешно идет наступление и так много впереди боев, где можно себя проявить. В конце концов, не он ли первый русский рейтарский полковник? Исчезни он сейчас, и как обрадуется все московское дворянство из сотенных полков тому, что не может, как ни крути, русский человек с нехристями в немецком строю служить. И попробовал, де, тут один, сынчишка боярский, да и тот быстро голову сломал. Но оказаться первому русскому полковнику поротым и в тюрьме – это, пожалуй, было бы еще худшей рекомендацией молодым дворянам для поступления в немецкие полки.

– Подумаю, – буркнул Матвей, и пошел обратно в деревню.

Прямо на окраине Артемонов увидел то, чего и ожидал, отправляя черкас в расположение полка. Два казака, расположившись по-хозяйски, как они и всегда и везде это делали, на завалинке заброшенной избы, всего в десятке саженей от съезжей, играли в зернь с тремя рейтарами сотни Хитрова. Такая игра и сама по себе была строжайше запрещена, тем более на войне, а уж куда более строго карался проигрыш выдаваемых из казны доспехов и оружия. Пара кирас, карабин и шишак уже стояли на стороне казаков, а их довольный вид не оставлял сомнений касательно того, кто же выигрывает. Матвей разозлился, но одновременно и обрадовался, поскольку все давно копившиеся внутри него злость и раздражение могли теперь получить вполне законный выход. Увидев приближающегося офицера, рейтары смешались и