выдумки, рыли шанцы по прямой, почти не скрываясь от противника, и часто гнали солдат на работы слишком близко к стенам, от чего полк нес неоправданные потери. У Артемонова же обнаружилось своего рода чутье, позволявшее ему быстро замечать и использовать особенности местности, так что земляные работы оказались постепенно полностью в его руках. Матвей бы и обрадовался этому, однако возникла другая сложность: офицеры очень неохотно отпускали своих солдат рыть шанцы, так как те возвращались обессилевшие и безнадежно грязные, и долго потом приходили в себя и приводили в порядок амуницию. Все начальные люди понимали нужность земляных работ, но понимали и то, что за их успешность воевода теперь будет спрашивать в первую очередь с взявшего это дело в свои руки Артемонова, а потому соблазн уклоняться и прятать под разными видами своих солдат от шанцевой повинности был слишком велик. Матвей с раздражением отметил, что в этот день, возможно, из-за плохой погоды, собралось особенно мало солдат, а многие служивые из других рот были то ли во время работы незаметно перебиты литовцами, то ли, что было куда вероятнее, потихоньку разбежались кто куда. Погода вообще не слишком радовала: Артемонов, привыкший к хоть и короткому, но жаркому лету Московии, никак не мог приспособиться к постоянным дождям и вечно закрытому тучами небу здешних мест. "Одним лягушкам бы на этой Смоленщине жить. Если бы не эта морось постоянная, давно бы уже все шанцы готовы были. А еще с месяц постоим – и вовсе без солдат останемся, все больные полягут. Еще было бы, чем кормить, да, видать, не растет тут ничего под этими дождями" – повторялась одна и та же мысль в голове Матвея. Он подозвал Митрофана с Яковом и велел им, не надевая пока кафтанов, чтобы не выделяться среди солдат, пересчитать потихоньку, сколько и из каких рот прибыло сегодня служивых на работу.

Поручик Яков Иноземцев был из московских посадских "вольных" людей, а по его собственным словам – вроде бы даже из стрельцов, однако рассказывал он о своем происхождении неохотно и, по своей привычке, постоянно юлил, когда его начинали расспрашивать. Почему и от каких иноземцев получил Яков свою странную фамилию – было неизвестно. Не приходилось, однако, сомневаться, что Яков был настоящим сыном московской улицы: он был умен и хитер, развит, как может быть развит только столичный простолюдин, с малолетства знакомый со всеми сторонами человеческой жизни, и далеко не только своего сословия. Как и все москвичи, он много раз видел на праздничных выходах и царя, и патриарха, и весь цвет московского боярства, служил и в какой-то дворянской усадьбе, а потому относился к московским чинам и рассуждал про них по-свойски и немного снисходительно, как о давних знакомых. Ценным качеством Иноземцева было владение грамотой, которое он тоже до поры до времени пытался скрывать, поскольку терпеть не мог занудную работу, но был выведен Артемоновым на чистую воду, и с тех пор выполнял обязанности ротного писаря. Яков был невысок ростом, коренаст, с низким лбом под шапкой жестких, светло-русых, вечно растрепанных, как воронье гнездо, волос, сразу из-под которого между глубоко посаженными серыми глазами торчал прямо вперед длинный нос, горбатый и неровный из-за многочисленных переломов. Богатырской силой Иноземцев не мог похвастаться, но отличался быстротой и подвижностью, благодаря чему легко осваивал приемы боя на шпагах и саблях, которым учил его по вечерам Артемонов. Матвей так удивлялся и радовался способностям Якова, что даже не расстраивался, проигрывая ему в некоторых схватках.

Прапорщик Митрофан был из черносошных поморских крестьян, и при поступлении в полк не имел даже фамилии, в которую, при объявлении офицерского чина, превратили его отчество. Он был полной противоположностью Иноземцеву: могучий, высоченного роста, чего и требовали уставы от хранителя знамени, светловолосый и румяный, с добродушным и слегка наивным выражением лица. Наумов отличался патриархальностью воспитания, и каждый раз неподдельно возмущался соленым шуточкам, на которые были горазды и Яков, и сам капитан Артемонов. Осуждать открыто начальника Митрофан не решался, однако с Иноземцевым у них доходило чуть ли не до драки каждый раз, когда тот выдавал очередную московскую уличную непристойность. Была, однако, у прапорщика особенность, мешавшая противостоять словоблудию поручика и капитана – он был непомерно смешлив. Услышав самую простую шуточку, он сперва краснел как девица и закрывал лицо руками, а потом начинал издавать краткие пыхтящие звуки, вроде закипающего самовара, ну а затем, окончательно проиграв борьбу со смехом, начинал всхлипывать и утирать слезы. Это слабость была не такой уж безобидной, поскольку приступ смеха мог одолеть Митрофана при самых неожиданных обстоятельствах, в том числе тогда, когда требовалось соблюдать тишину или серьезность. Поэтому Артемонов, которому не по чину было ходить в одиночестве, предпочитал появляться перед начальными людьми полка в сопровождении Якова Иноземцева, который был куда сдержаннее, да и выражение лица имел более солидное. Митрофан был также грамотен, поскольку в родном селе состоял в церковном клире и, благодаря этому же, мог неплохо справлять требы, и иногда проводил для роты и всех желающих воскресные службы. Как вообще этот добродушный и смирный крестьянский сын оказался в войске, оставалось не до конца ясным – как и Иноземцев, Наумов много распространяться о своем прошлом не любил, и говорил только что-то смутно о разделе земли между родней, и о ссоре с властями соседнего большого монастыря.

Как вольных людей с неясным прошлым, так и даточных крестьян было здесь, как и в любом солдатском полку, великое множество: только половину рядовых и урядников составляли городовые дети боярские, да и то настолько безродные и бедные, что рядом с ними и Матвей Артемонов выглядел почти думным боярином. Однако производство в офицеры посадского человека и пахаря, обещавшее обоим в скором будущем дворянство, мимо грезивших таким служебным ростом боярских детей, могло вызвать много косых взглядов и их неизбежное следствие – поток челобитных полковому воеводе, да и повыше того. По этой причине Артемонов выдавал Якова за сына стрелецкого сотника, а Митрофана – за беспоместного сына боярского Новгородской земли, и, хотя и с кряхтением, скромное дворянство матвеевой роты приняло такое назначение. Выбрал же Иноземцева и Наумова Матвей в свои ближайшие помощники не только за их способности и разумное поведение, хотя это и было для дела важным, но еще и желая избежать местничества и соперничества, которое неизбежно возникло бы, назначь он поручиком и прапорщиком хотя бы самых худородных дворян. Те непременно начали бы выяснять родословную Матвея, где служили и в каких битвах отличились его