Любила она шуры-муры. Мне еще и трех месяцев не было, когда ее снова обрюхатили. На сей раз не сорокалетний мужик, а сопляк ее же возраста. Дед хотел их поженить, хотя обоим было по четырнадцать. Он говорил, честь надо блюсти, а какая уж тут честь, если мама уже от стольких молочка напилась. В общем, свадьбы не было, потому что женишок к грингам свалил.

Раз уж мама замуж не вышла, бабушка стала давать ей отвары для исторжения. Они так и назывались: «для исторжения». Но мама, говорят, от них только резями маялась и ничего не исторгала. А потом, где-то через неделю, — это мне тетка рассказывала — заорала, села орлом и вытолкала что-то, больше похожее на лягуху, чем на человека. Так тетка говорила: «Он еще шевелился. Ручками перебирал, как лягушка». Мама, говорят, расплакалась и лягушку положила в морозилку, только бабушка ее потом выкинула.

Но и тогда мама не успокоилась. Бе двоюродные сестры говорят, она была такая горячая, что даже палку от швабры туда себе совала. Минсоманка, тетка говорила, или как там это называется, больная на передок. И отучать без толку было. Все время беременела. Когда у нее женские дни не начинались, она хлестала эти отвары для исторжения, один за другим, а потом бежала в уборную, и там из нее выходили плоды греха, как говорил падре. По тетиным рассказам, некоторые тоже были похожи на лягушек, некоторые — на головастиков, а некоторые — просто на сгустки крови. А пять раз отвары не срабатывали и брюхо у нее росло, и тогда она себе длинный крючок засовывала, подцепляла и следующий плод вытаскивала.

Бабушка сказала деду, мол, раз уж она блядью родилась, то пусть хоть денег на этом подзаработает, чем забесплатно манду-то всем раздавать. Маме эта мысль понравилась, и стала она профессиональной проституткой. Зарабатывала в шесть раз больше деда. Я думаю, потому он ее из дома и попер — взбесился. Хотя сказал, что ему обидно, что его дочку каждый встречный и поперечный имеет во все дырки. Как и отца, маму нашли однажды поутру, шарахнутую по голове. Дед опять промолчал. Но я-то знал, что это он ее убил. Дед вообще-то был хороший, спокойный, но уж если злился, то тут на него управы не было. Бабка рассказывала, что он аж фыркать начинал, за это его и прозвали Бизоном.

Я спрашивал у тетки, расследовала ли полиция смерть моих родителей. Она сказала — нет. «Папаша твой был пьянь и голь перекатная, а мамаша — сам знаешь. Некогда полиции дохлыми алкашами да шлюхами заниматься».

Подросши, я понял, что родился быть умным. Я кучу разных штук придумывал, только вредных. Я говорил своим пацанам: «Давайте с той тачки колеса снимем». Они обалдевали, но я-то знал, как это делается. Мы домкратом машину подымали, ставили на кирпичи, а болты крестовым ключом снимали. Через две минуты у нас уже были новые покрышки. Еще я научился отмычками двери открывать. Кореша поверить не могли, как это я за десять секунд внутри дома оказывался. Называли меня Спорым. Крали нин-тендо, компьютеры, айпады, мобильники. Электронику всякую — она лучше всего продается. Потом поднялись, стали по хорошим районам в дома залезать. Там брали электронику, наличность и цацки. Я был самый башковитый, поэтому меня сделали главным и уважали.

Дед увидел, что я то в новых кроссах, то с новым телефоном с вот такенным экраном, и начал подозревать: «Откуда у тебя вся эта хренотень?» — «Друзья дарят», — ответил я. Он сказал, мол, если узнает, что я худым промышляю, самолично полицию вызовет. Потому что вором он отродясь не был. Может, людей и убивал, как родителей моих убил, но это так, когда накатит, а не от подлости. И чужого ему тоже даром не надо было.

Ну и начал меня пилить. А я, хоть и всем сердцем его любил, начал обижаться. Пусть своими делами занимается, а в мои не лезет. Однажды он не выдержал. Проследил за нами и увидел, как мы в чужой дом залезаем. И ведь вызвал, козел старый, полицию. Мы едва утекли — по крышам.

Этого я стерпеть не мог. А вспыльчивость, видимо, мне от него досталась. И вот однажды огрел я его со злости по голове лопатой. Хорошо так огрел, но он не упал. Обернулся, в кровище весь, и начал со мной драться, а сам орет, как бес: <Так-то ты платишь? Так-то ты со мной за все добро, которое я тебе сделал, да?» На крики соседи сбежались. Пытались нас разнять, но мы так сцепились, что куда там. Дед ловкий был, такого с ходу не одолеешь. Он меня душить стал. Ну, думаю, каюк мне. И вдруг вижу — на столе зубило лежит. Я, как мог, дотянулся и схватил его. Сначала в ляжку ему всадил. Тогда он меня отпустил, и тут я ему в шею. Он медленно согнулся, из раны кровь хлещет, и упал замертво. Бабушка и соседи на меня как на ирода смотрели. Я тоже в кровище — не отнекаешься, мол, не я его. Соседи меня окружили, один пистолет вытащил, говорит, ни с места, а то застрелю. Я его не послушал. Попробовал сбежать, ну он, козлина, и всадил мне пулю в ногу. Вот тогда точно каюк настал.

Если спросите, то да: я раскаиваюсь, что деда убил. Это потому, что я его характер унаследовал. Так что отчасти я виноват, а отчасти он. Но я родился быть умным, поэтому однажды придумаю, как мне свалить из этой долбаной душегубки.

Луис Милорд Уэска Мартинес

Заключенный № 45938-9

Мера наказания: тридцать лет лишения свободы за убийство

Возможно, с моей стороны это было легкомысленно или бесчувственно, но после того, как мы выбрались из переделки, я попросила Рокко свезти меня в «Танцедеи». По дороге обзвонила всю труппу и собрала на репетицию. Некоторые пытались сказать, что у них дела. Я отвечала категорично: «Сегодня обязательная репетиция. Не нравится — можешь увольняться». Я знала, что не должна так поступать. «Impossible with such short notice»[29], — сказала мне одна балерина. Но за последнее время я поняла, что диктаторский стиль имеет свои преимущества и приятные стороны.

Пришла вся труппа. Пара человек еще поныли перед началом, и мне