Русские всадники, по восточному обычаю, сидели на высоких седлах с короткими стременами, так что легко могли оборачиваться во все стороны и натягивать лук; зато, при слишком согнутых ногах, редко выдерживали сильный удар копья и не падали на землю. Шпоры были только у немногих, а для принуждения коня служила ременная плеть, висевшая на мизинце правой руки. Конец повода зацеплялся за палец левой руки. Иностранцы с похвалой отзываются об искусстве русских, с которым они в одно и то же время держат в руках саблю, лук, узду и плеть и управляются с ними в сражениях. Некоторые иностранцы (например, Гваньини) также удивляются телесной силе московских ратников и не советуют схватываться с ними в рукопашную борьбу; ибо между ними часто встречаются такие, которые в одиночку без всякого оружия выходят на медведя и одолевают его. У ратников не было недостатка ни в храбрости, ни в чрезвычайной преданности своему государю. И однако, те же иностранцы очень неодобрительно отзываются о боевых качествах русского войска вообще. Оно отлично обороняло укрепленные места благодаря своей стойкости; умело также и брать их с помощью пушек или продолжительной, упорной осады; но в открытом бою, в чистом поле не могло равняться со своими западными соседями, потому что слишком отстало от них в военном искусстве. Недостаток этого искусства оно старалось заменить числом, подобно всем восточным ополчениям, состоящим преимущественно из конницы. При нападении русская конница, испуская оглушительные крики, бросалась на неприятеля беспорядочной толпой и старалась подавить его первым натиском; но не выдерживала долгой схватки и если встречала дружный отпор, то возвращалась назад. Герберштейн замечает о нашей коннице, что, вступая в битву, она как бы говорила неприятелям: «Бегите, или мы побежим». Тот же наблюдатель прибавляет, что в случае неудачи русский ратник все свое спасение полагает в быстром бегстве; но если он захвачен неприятелем, то не защищается и не просит пощады, а молча покоряется своей участи; тогда как турок в таком случае бросает оружие, умоляет о жизни и протягивает руки вверх, как бы предоставляя связать себя и обратить в рабство; татарин же, напротив, сбитый с коня, продолжает отчаянно обороняться зубами, руками и ногами до последнего издыхания. Конечно, этот отзыв о характере трех народов справедлив только в своей основе, но вообще является преувеличением. Сравнительно с конницей более стойкости в открытом бою обнаруживала русская пехота; в особенности она дралась хорошо, если могла воспользоваться какой-либо опорой, например лесом, оврагом, обозными телегами и тому подобным.

Итак, русская рать XVI столетия, превосходившая боевыми качествами азиатские и вообще восточные народы, по отношению к западным европейцам представляла собственно превосходный материал, которому недоставало только обработки, чтобы не уступать в военном отношении никому в мире. Русское племя по характеру своему одно из самых воинственных на земном шаре. Эту черту оно, несомненно, доказало своей долгой историей, наполненной многими и упорными войнами, добровольными подвигами удали и молодечества по отношению к соседям и своей постоянной готовностью вступить в борьбу с кем бы то ни было. Та же черта ясно сказывалась (и сказывается) в наклонности русского человека по всякому поводу давать волю своим рукам; известно также, что жестокий кулачный бой всегда составлял любимую забаву русской молодежи. По свидетельству одного иноземца первой половины XVI века, этот бой иногда делался до того горячим и упорным, что на месте оставалось несколько мертвых тел. Воинственность сказалась и в наших богатырских былинах, и в древнем народном обычае решать свои споры «полем», то есть судебным поединком, который только во второй половине XVI века стал выходить из употребления благодаря церковному осуждению и усложнившемуся гражданскому процессу (особенно допущению наемных бойцов). А что касается до другого качества, необходимого для хорошей боевой армии, до способности к строгому подчинению или к так называемой дисциплине, то и это качество русский народ доказал целой своей историей. Но московское правительство в XVI веке, при всех своих заботах об умножении военно-служилого сословия, о введении огнестрельного оружия (огненного боя), об укреплении городов и тому подобное, все еще не пришло к сознанию о необходимости постоянных военных упражнений и постоянного, сколько-нибудь правильного обучения ратному строю. В мирное время ратные люди часто собирались на сторожевую службу и на смотры; но не видно, чтобы они обучались военным построениям, правильным, быстрым движениям и оборотам, а также и самому искусству владеть оружием. Не видно также и особого старания о введении единообразного вооружения в разных частях. Сам Иван IV, столь много воевавший и обнаруживший помянутые выше заботы, по-видимому, совсем не радел о сколько-нибудь сносном обучении войска и систематической подготовке его к бою, ограничиваясь в этом отношении старыми отжившими приемами и ратными обычаями, на которые более всего наложила свою печать татарская эпоха, татарское влияние. Для развития боевых качеств и чувства воинской чести недоставало также и достаточных поощрений, то есть хорошей системы повышений и наград за отличия. Начальным людям за успешное дело давались золотые монеты или медали и куски шелковых материй на платье — вот обычные немногие награды того времени, за исключением, конечно, земельных пожалований[80].

С окончательным отделением западнорусских епархий в особую митрополию в XV веке число восточнорусских или московских епархий простиралось до восьми: Московско-Владимирская, Новгородско-Псковская, Ростовская, Суздальская, Муромо-Рязанская, Тверская, Коломенская, Пермско-Вологодская; девятую составила Сарская или Сарайская, так как с разрушением Сарая епископ Сарский и Подонский переселился в Москву на Крутицы и не имел особой епархии, а владел рассеянными в разных местах монастырями и имуществами. В XVI веке из вновь завоеванных земель на средней и нижней Волге образовалась десятая епархия, Казанская. При учреждении патриаршества, как мы видели, Псковская епархия была выделена из Новогородской, устроено еще несколько епископских кафедр, некоторые прежние епископии возведены в достоинство архиепископий, а прежние архиепископии в митрополии.

Учреждение патриаршества имело более внешнее значение. Оно окончательно установило полную автономию Русской церкви или ее независимость от константинопольского патриарха и возвысило московского первосвятителя на степень, равную с древними восточными патриархами. Но внутренняя зависимость нашей иерархии от верховной власти не только не изменилась, а еще более упрочилась с развитием царского самодержавия. При таком развитии власть московского митрополита, а потом патриарха по отношению к другим русским епископам была незначительна и имела только характер старшинства. Высшим духовным авторитетом на Руси, как и в прежние века, представлялся съезд или собор иерархов. Московский митрополит был естественным председателем на соборе, а за его отсутствием