Судьба авиаразведгруппы 2/33 тем временем была решена двумя почти одновременными событиями. Первое, случившееся 3 июля, – трагедия Мерс-эль-Кебира. Британское нападение на французский флот пробудило горячие чувства, и с этого момента отпал вопрос о возможном соединении группы с Королевскими военно-воздушными силами. Вторым были действия генерала Буска, решившего поддержать командира авиабазы в Мезон-Бланш и приговорившего Алиаса к пятнадцати дням домашнего ареста (символическая форма лишения свободы) по причине «неповиновения». Официально Франция не находилась в состоянии войны, соответственно военные инструкции для военно-воздушных сил не применялись, и «блоки» авиаразведгруппы 2/33 подверглись разоружению.

Бомбардировка Мерс-эль-Кебира повлияла на будущее Сент-Экса в одном отношении. Почти с самого начала Крессель, служивший под командованием Петена в годы Первой мировой войны, неодобрительно относился к радиопередачам, которые вел Де Голль из Лондона. В них седовласого маршала и его окружение фактически обвиняли в измене. Мерс-эль-Кебир оказался серьезным ударом по Де Голлю, но генерал оправдывал это нападение на том основании, что правительство Виши тайно планировало передать французский флот немцам. Кресселя обвинение обескуражило, Сент-Экс не на шутку встревожился. Хотя у него не было никаких причин питать личные симпатии к Петену, он отторгал обвинительный тон радиопередач Де Голля, направленных на разжигание разногласий среди его несчастных соотечественников в момент, когда они нуждались в единстве, и еще раз единстве прежде всего. Это было начало разочарования, которому с годами предстояло стать глубже и сильнее.

* * *

В ожидании развития событий Сент-Экзюпери провел в Алжире в общей сложности шесть недель. Он хотел и сам определиться, продолжал работу (начатую еще в Орконте, в те долгие, праздные часы «фиктивной войны») над новой книгой, для которой он в конечном счете выбрал название «Цитадель». Его вдохновлял поучительный стиль «Так говорил Заратустра» Ницше, и это существенно отличалось от всех его предыдущих работ. Книга задумывалась менее автобиографичной и в этой степени ближе к «О граде Божием» святого Августина, чем к его «Откровениям». Смелая параллель, но в целом не вводящая в заблуждение в определении нового направления литературных усилий Сент-Экзюпери. Поскольку он был настолько поглощен компилированием ряда моральных и политических размышлений (следует понимать под словом «политический» все в самом широком смысле имеющее отношение к правительству страны), это было весьма просто. Как Антуан объяснил Полю Кресселю, он чувствовал, что кризис, настигший Францию, был обязан своим происхождением, по здравому размышлению, духовной пустоте, которая требовала новой книги, подобной творениям Паскаля в XVII столетии и Руссо в XVIII. По-прежнему оставаясь «ночной совой», Сент-Экс и тогда, в Алжире, не задумываясь звонил Кресселю из гостиницы в час или два часа ночи и зачитывал ему целые страницы по телефону с одной целью – услышать его немедленные комментарии и критику. Такова была участь Кресселя, назначенного сент-экзюперийским категоричным указом, проснуться среди ночи или под утро, ведь, как утверждал Сент-Экс: «Я предпочитаю дружеский голос голосу гостиничного швейцара».

Сент-Экзюпери, как и Крессель, относился к числу офицеров запаса, а не кадровых военных, и был вскоре демобилизован. Авиаразведгруппа на прощание устроила в его честь ужин в гостинице «Оазис», который почтило своим присутствием множество mignonnes, как Сент-Экс называл «возлюбленных». Как всегда оставаясь гран-сеньором, он в ответ нанял автобус для поездки своих товарищей-пилотов, наблюдателей и друзей (включая Кресселя, доктора Пелисье и Эдуарда Корнильон-Молинье) во владения знатного мусульманина, более чем за сотню миль на юг, где четыре роскошных ягненка были зажарены на открытом огне. К концу праздника их хозяин-мусульманин поднялся и произнес с патриархальной простотой: «В 1870 году мы были побеждены. В 1918 году мы победили. Бог на сей раз пожелал, чтобы немцы нанесли поражение нам. Да видит Бог (то бишь Аллах!), мы еще отомстим».

Первые бледные признаки рассвета начали подсвечивать восточное небо, а арендованный автобус, стеная, приближался к предместьям Алжира. Нагруженные многочисленными бутылками услаждающего алжирского вина, выпитого на банкете, возвращающиеся гуляки наполнили ночь разгульными песнями, великодушно оглашавшими город из открытых окон их автобуса вплоть до украшенного пальмами входа в «Алетти». Чужак мог бы принять их за алкоголиков, празднующих победу, но это была просто спаянная команда, пробующая утопить свою боль и тревогу в вине. «С уходом Сент-Экзюпери, – отметил Алиас в прощальном тосте, – 2/33-я теряет свою душу».

* * *

В начале августа Сент-Экзюпери и Поль Крессель отплывали во Францию на «Ламорисьер». Стоимость diffa[21] плюс расходы на неожиданно долгое пребывание в Алжире настолько основательно опустошили бумажник Антуана, что он не смог бы даже оплатить проезд на поезде в Агей, не окажись в то время в Марселе Пьер Шеврие.

Узнав, что его друг Анри Гийоме должен был вылететь из Бизерте на следующий день, Антуан решил отложить свое возвращение домой на сутки. Крессель тоже присутствовал на встрече друзей в баре «Синтра», с видом на старый порт. Встреча оказалась грустной, ведь царившее вокруг настроение не располагало к большому празднеству, и меньше всех для Анри и его жены Ноэль, поскольку оба находились в состоянии глубокого уныния. Уроженец Шампани и, по французским понятиям, человек восточный, Гийоме искренне верил, как и многие из его земляков, в непобедимость «линии Мажино».

– Так вот всегда: одна и та же история с нами, теми, кто живет на востоке. Всегда наши земли опустошает и разоряет неприятель. И сегодня – как в 1914-м.

– Послушай, Анри, – попытался подбодрить его Сент-Экс, – тебе не следует так убиваться. Если бы Франция продолжила бороться, от нее вообще ничего не осталось бы. Все наши городки и города оказались бы разрушенными, а число погибших так обескровило бы ее, что нам никогда не оправиться.

Этот довод ему предстоит подробно развить в «Военном летчике», из чего многие его соотечественники сделали заключение, будто он стал петенистом. В действительности Сент-Экзюпери никогда не относился к числу пораженцев в обычном смысле этого слова. Но он был слишком умен и понимал, что бедствие 1940 года во многом – результат неуклонного движения вниз, продолжавшегося годами, в течение которых Франция просто шла под уклон с большой скоростью. «Страну неизбежно ждет плачевный конец, если не найдены ясные причины для ее сопротивления, – писал Антуан в письме из Орконта в том году несколько раньше. – Англичане борются за свои традиции, свой цейлонский чай, свои уик-энды. А мы чувствуем лишь одно – некую смутно очерченную солидарность. У нас нет традиций, которые отличались бы такой же четкостью и универсальностью. Отсюда незначительность Жирадо и его философского «теста для пирога». Эти интеллектуальные искусственные изобретения, противопоставленные понятиям расы и единства!»

«Сото» Сент-Экзюпери, как и многое другое его имущество, поглотил поток беспорядочного бегства, и вот уже безлошадный Тонио забирается в поезд на вокзале в Марселе. Старенький паровоз пыхтит от натуги, перебравшись через горы пемзы и обогнув бухты и узкие морские заливы Буш-де-Рон и Вар, и, весь в клубах дыма, останавливается наконец в Агее. Как радостно возвращаться домой после всех этих бесконечных недель, наполненных сомнениями и замешательством! Для него это дом. Здесь тогда жила мать с его сестрой Габриэллой, да и Антуан питал особую нежность к этому старому провансальскому дому-крепости, увековеченному Мопассаном в «У моря», который, подобно любому уважающему себя замку, мог похвастаться весьма благоразумным и осмотрительным существованием, чьи периодические проявления ограничивались поскрипыванием старинных дверей и перемещением спектральных цепей по полам весьма почтенного возраста.