– Вот смотрите, любуйтесь! – говорит мне Гомбоев. – Вот вы хотели видеть старинное клуазоне. Вот уже старше этого не найдете.

Я смотрю и любуюсь. Сосуды превосходные, темно-зеленого цвета, с золотистыми прожилками. Рядом горит лампадка. Масло налито в человеческий череп, отделанный в серебряную гравированную оправу. Преинтересный сосуд! Долго ходим мы здесь, из одного храма в другой. Наконец возвращаемся к первому, откуда пришли. Оказывается, в этот день в монгольской кумирне был годовой праздник. Сюда собралось множество лам со всего города. Одеты все в желтые халаты. На головах шапки, таких невероятных форм, фасонов и размеров, что оставалось только руками всплеснуть: и остроконечные, и широкие, и в виде Гомеровских касок, только без конских хвостов. Входим в кумирню. Ламы чинно сидят рядами на длинных скамейках. Их тут человек 300. Главный лама восседал в углублении около жертвенника, прикрытый желтоватым шелковым платком по самую шею, так что виднелась только его голова. В руках он вертел фигурную бронзовую штучку, с изображениями драконовых костей. Перед ним стоял в облачении, как бы наш дьякон, и что-то монотонно распевал. От времени до времени его слова подхватывают хором все ламы. Всё это вместе походило на то, как ежели бы несколько сот наших дьячков разом вполголоса басом читали Псалтырь. Хор то прерывал свое пение, то опять дружно возобновлял. Мы стоим и слушаем. Наконец главный лама встает и направляется к выходу.

Впереди появляется целый хор трубачей, с длиннейшими, громаднейшими медными трубами, в несколько сажен длины. Их тащат чуть не по земле. Трубы издают ужасный шум. Он уподобляется отдаленному грому и слышен на далекое пространство. Полагаю, что ежели стены Иерихонские некогда пали от трубного звука. то, наверное, трубили в эти самые инструменты. С непривычки прямо-таки невозможно близко стоят к ним. Лама усаживается на дворе, неподалеку от входа в кумирню. Подле него садятся на корточках самые почтенные лица. Вся же остальная братия, помельче, сбивается в одну густую толпу.

Мы становимся в сторонке и наблюдаем, что дальше будет. На середину площадки степенно выходят два старика в желтых халатах, перепоясанных кушаками, и давай плясать, кружиться и выделывать разные штуки. Невозможно было без смеха смотреть, как эти почтенные старцы, своими неграциозными ногами, обутыми в толстые войлочные сапоги, с пресерьезными лицами, приседают, прыгают, размахивают широкими рукавами, и одновременно придерживают полы халата, дабы для взоров публики не оголялись на теле нежелательные места. Стариков сменяют другие. Число танцующих всё увеличивается, увеличивается, – и, наконец, пляшут все присутствующие. Долго кружатся они и беснуются. Под конец вся толпа направляется в узенький переулочек, и здесь главный лама берет какую-то клетку, хватает пучок соломы, зажигает ее и бросает в сторону. Тем вся эта церемония и кончается.

На другой день, той же компанией едем в университет. Он помещается в нескольких саженях от монгольской кумирни. Здание совершенно пустое, полузаброшенное. Обнесено высокой каменной стеной. Сейчас за воротами, на открытой террасе, за решеткой, привратник указывает мне на несколько каменных тумб. На них высечены какие-то иероглифы. Гомбоев говорит, что эти камни представляют из себя образчики самой глубочайшей древности Китая. Иероглифы эти будто бы до сих пор еще не разобраны. Отсюда идем через двор и попадаем в кипарисовую рощу. Она удивительной красоты. Деревья толщины непомерной. От них так и веет глубочайшей стариной. Монах Иакинф свидетельствует, что кипарисы эти посажены ректором университета еще при династии Юань, – это значит – в XII или XIII столетии. Как возможно с легким сердцем миновать такую старину! Как не остановиться и не полюбоваться на нее!

Идем дальше. Видим: среди обширной площади, вымощенной белым камнем, возвышается дворец, в виде беседки, закрытой со всех сторон. Постройка эта стоит совершенно одиноко и напомнила мне наши панорамы. Кругом ее идет мраморный сухой бассейн, обнесенный тоже мраморной, самой прихотливой, узорчатой, балюстрадой, с четырьмя мраморными же мостами. Я долго хожу тут и не могу налюбоваться. Самое здание внутри ничего особенного не представляет. Оно совершенно пустое, ежели не считать тронного возвышения, где раз в год восседает богдыхан, во время своего посещения университета. За этим зданием, смотрю, виднеются ворота удивительной красоты! Подхожу ближе. В это время, как нарочно, выглянуло солнце и ярко осветило эту прелесть. Передо мной возвышались так называемые торжественные ворота, в три пролета, изукрашенные разноцветными изразцами. Вышиной пролеты пять сажен, шириной – восемь. Цвета первенствовали зеленые и желтые. Рисунки самые разнообразные. Невозможно глаз отвести от этой роскошной постройки. После нее мне ни на что не хотелось больше и смотреть. Лучше этого все равно не увидишь.

Университет состоит из нескольких зданий и занимает обширное пространство. Построен он, как свидетельствует Иакинф, при Юанской династии. Первоначально это было простое училище и только при Минской династии переименовано в университет.

Затем Гомбоев показал мне еще одну пекинскую достопримечательность – мраморный обелиск. Он поставлен в честь какого-то философа, в XI веке после Р. Х., как свидетельствует все тот же Иакинф. На нем в несколько рядов рельефно высечены различные эпизоды из жизни Будды. Чрезвычайно жаль только, что у тех картин, до которых могли достигнуть руки, – все головы у человеческих фигур кем-то отбиты. Те же фигуры, которые выше, находятся в сохранности. Как потом я слышал, здесь, во время беспорядков, под сенью рощ стояли японцы, и вот они-то будто бы и поотбивали эти фигуры. Ни дать ни взять, как подбиты носы у наших мраморных статуй в С.-Петербурге, в Летнем саду. Ну что за варварство! Что за вандализм! А какие чудные изображения высечены на картинах, которые сохранились выше! Какая тонкая работа, какая экспрессия лиц, какие выражения! Стоит посмотреть.

Как-то вечером, вместе с Дубельтом, едем во французский охранный отряд, на солдатский спектакль. В маленьком зале расставлены ряды стульев и устроена сцена. Публики собралось уже порядочно. Хозяева-офицеры любезно встречают гостей и прежде всего ведут в столовую, где устроен буфет. Угощают вином и сладостями. Затем идем в зал. Занавес подымается. Глазам представляется следующая картина из парижской жизни: стоит кровать; на ней сладким сном покоятся старик-консьерж и его супруга, такого же почтенного возраста. Лежат они довольно долго. Вдруг раздается звонок. Это вернулись запоздалые жильцы. Старуха вскакивает и будит старика. Костюм ее, в полосатой байковой юбке, приводит публику в неудержимый смех. Но вот встает, наконец, и сам старик, в колпаке, и начинает одеваться. Прежде всего напяливает туфли, затем какой-то архалук. Между тем звонок усиливается. Старик и старуха попеременно кричат: «Voilà! Voilà!»[31], и наконец отпирают дверь. Врывается жилец, молодой человек, разъярённый, что ему долго не отпирали. Происходит перебранка и т. д. Солдаты играли отлично. Публика громко хохотала и много аплодировала.