растущее ощущение исчерпанности тех импульсов, которые европейская культура получила в эпоху Возрождения, энергией которых она приводилась в движение до сих пор. Свежий прилив энергии способна породить, считают многие, новая культурная парадигма, радикально отличная от прежней, постренессансной, классической. Отсюда порывы к этой новой парадигме, новому синтезу в форме утопий и ретроутопий.

Характерную черту этих утопическо-футурологических исканий составляет противоречивое единство двух тенденций. С одной стороны – желание разукрупнить, деконструировать единство «старой» культуры, пронизанное лучами старой картины мира, скрепленное узами мировых религий. Теперь это единство представляется слишком централизованным и далеким от разнообразия. С другой стороны – стремление вновь привести возросшее многообразие компонентов к некоторому единству, более свободному, чем прежнее. Нетрудно заметить, что первая тенденция вполне отвечает духу постмодернизма (в широком культурфилософском смысле этого слова) – ярого врага всякой центрированности, монолитности, определенности. Противоположная же тенденция – к новому синтезу, но синтезу, базирующемуся на более свободных, плюралистичных началах, – созвучна духу холизма, который и составляет в большинстве случаев идейно-методологическое основание подобных практических инициатив.

Обе указанные тенденции присутствуют в религиозной сфере современного общества. Вот констатация тенденции первого рода: «При явном разрастании сферы эзотерически-оккультных практик и теорий (в основном тяготеющих к сфере массовой культуры при всей своей предполагаемой элитарности) сокращается и маргинализируется сфера «большого» религиозного мышления и серьезной теологии»[682]. А вот свидетельство относительно второй тенденции: «С конца XIX в., в условиях кризиса традиционных религий, начались попытки создания некой новой «универсальной» религии на основе объединения оккультных и религиозно-философских учений самых разных времен и народов (теософия, антропософия и др.)»[683].

Новоязычество, таким образом, изначально двойственно, дуалистично, парадоксально. Как одновременный порыв «назад» и «вперед». Как тенденция крайнего партикуляризма в сочетании с мечтой о новом, «более демократичном», самодеятельном соединении, сплочении, синтезе.

На этих путях и перепутьях новоязычество обнаруживает свое внутреннее родство с движением «Нью Эйдж» («New Age»). Это движение слабо структурировано как в идейном, так и в организационном отношении. Но именно благодаря таким своим особенностям оно смогло распространиться вширь, захватывая все новые регионы мира и группы населения. Общим для всех участников «Нью Эйдж» является представление о завершении одной и начале другой эры, прелюдией к которой должна стать бескровная всеобщая революция духа. Одни связывают этот перелом со сменой природнокосмических циклов, длящихся по 2200 лет (эра Рыб, прошедшая под знаком христианства, «на исходе»; впереди – эра Водолея). Другие увязывают желанный сдвиг в сознании землян со сменой тысячелетий. Некоторые авторы рассматривают новоязычество как один из характерных лейтмотивов, один ручеек в общем потоке «Нью Эйдж», что в известном смысле правомерно. Но нью-эйджевский дух может проявляться в новоязычестве и, так сказать, имманентно, вне непосредственных связей с этим движением как таковым.

Исследователи новоязычества, придерживающиеся культурологических ориентаций, отмечают как характерную его особенность «амбивалентность» и «протеистичность» этого феномена. И с ними трудно не согласиться. В самом деле, новоязычество внутренне неоднозначно и, так сказать, «легкооборачиваемо». В различных социокультурных контекстах оно может быть повернуто к нам то одной, то другой своей стороной. Поразительна его способность вступать в соединение с самыми разнородными и даже полярными контрагентами. Этим же объясняется и его огромная живучесть.

В свете сказанного станет более понятной и неоднозначность тех оценок, которые вызывает новоязычество у современных его исследователей. Нередко автор, начинающий свою публикацию как «человек со стороны», к концу настолько срастается с объектом своего исследования, что превращается по сути в его адепта. Часто «во здравие» и «за упокой» соединяются самым причудливым образом. Весьма распространенным явлением стало своего рода «культурологическое переосмысление» отдельных новоязыческих мотивов – переосмысление, фактически служащее формой их развития. Все это диктует необходимость самого пристального внимания к тем конкретным аспектам и модификациям «культурного» новоязычества, которые выступают при этом на передний план, а равно и к позициям их интерпретаторов.

Плюралистичной, многовариантной предстает разработка новоязыческих интенций и мотивов в эстетической сфере. Здесь можно выделить целый ряд модификаций, требующих различных подходов к их оценке. Новоязычество художественно-образное (эстетическое) и новоязычество религиозное, на наш взгляд, – явления различного порядка. Первое является компонентом художественного (эстетического) сознания, второе – религиозного. При всех свойственных им чертах общности, периодах и формах исторического взаимодействия эти два вида сознания все же не совпадают друг с другом по обьему.

Есть мыслители, стремившиеся (например, В. С. Соловьев) или стремящиеся ныне «вписать» художественное сознание конкретного автора в окоем его религиозных воззрений. Но полное взаимное соответствие (изоморфность) указанных сфер остается для нас проблематичным. Даже применительно к такой (образцовой для Соловьева) творческой индивидуальности, как Ф. М. Достоевский. Еще больше неполных соответствий, расхождений между религиозным и художественным сознанием можно обнаружить в творчестве М. Ю. Лермонтова. Христианско-православная основа его творчества несомненна, но в случаях, когда того требовало внутреннее развитие его замыслов – интенций, он смело выходил в сферу языческой образности; даже, случалось, в строй мышления иноверцев.

Как нам представляется, художественное сознание достаточно самостоятельно и коррелирует с религиозным сознанием более сложным образом, чем при однозначном соответствии. Во всяком случае, творчески-образное сознание крупного художника далеко не всегда вмещается целиком, без остатка, в строго очерченные границы одной конкретной религиозной конфессии. И если мы правы, то наше отношение к новоязычеству художественно-образному (эстетическому) должно быть иным, нежели к новоязычеству собственно религиозному, должно быть более культурно-чутким, диалектичным, гибким. Не прямолинейным – во всяком случае.

В последние годы в нашей культурфилософской и эстетической литературе усилилось понимание того, что развитие культуры имеет не простой, линейный характер, а включает в себя элементы цикличности, возврата к этапам, уже пройденным, но не исчерпанным ранее в своем потенциале до конца. Обычно толчком к такому возврату служит чрезмерная усложненность и каноничность культурных форм, их значительный отрыв от природных основ общественного процесса. Симптомом подобных моментов развития выступает характерное ощущение «усталости от культуры».

В таком контексте художественное новоязычество является закономерным феноменом, повторяющимся раз за разом. При этом оппозиция «христианство – язычество» максимально сближается со смежной оппозицией «цивилизация (цивилизованность) – варварство» и другими антитезами того же смыслового круга. Показательной иллюстрацией к сказанному могут послужить замечания В. В. Бибихина, высказанные им при освещении эстетических взглядов Вяч. Иванова. «Вяч. Иванов выступил в России, – пишет В. В. Бибихин, – как деятель «варварского Ренессанса», который он понимал как возрождение окраин Европы, еще не знавших высшего расцвета и в отличие от греко-романского Юга впервые шедших путем «всенародного высвобождения невоплощенных энергий новой жизни» («О веселом ремесле и умном веселии», VII). «Варварское возрождение», возвещенное романтиками (Новалис), развернутое Вагнером, Ницше, Ибсеном, уже прокатилось по всему Западу; настал черед России»[684].

Является ли творческое обращение