Шейх Хусейн, обладавший старомодными понятиями о приличиях, не позволявшими высокородной даме появляться на людях, вернулся к ней с объяснениями.

― Верблюжьего доктора зовут Ильяс, недавно враги сбрили ему волосы и отрезали язык из-за какого-то недоразумения. Айюб, его приятель, будет говорить за него. Он сказал, что у животного колики. Лекарь послал одеяло и дал ему две кварты льняного масла самого лучшего качества. Он говорит, что у вас небрежный возница: еще один из ваших верблюдов охромел, а все потому, что поклажу на нем распределяют неправильно.

― Нет, хатун, ― внезапно вмешался в разговор чернобородый Айюб, посмевший обратиться к ней напрямую. ― Господин ошибается. Захворавший верблюд принадлежит визирю. Не мы должны его лечить.

― В лагере великого визиря, ― вмешался чей-то голос, ― каждый человек должен служить ему. Хатун, это те люди, за которыми вы посылали?

Перед ней был Турсун-бек, секретарь и посланник Махмуда, явившийся из Константинополя вместе со своим хозяином.

― Мои слуги ― ваши слуги, ― объявила Сара-хатун. ― Вот человек, за которым я посылала. Его зовут Ильяс. Он немой. Второй говорит за него. Его познания меня впечатлили.

У изуродованного лекаря рот был прикрыт повязкой, нос вздернут, как свиной пятачок, а светлые круглые глаза взирали тревожно и растерянно. Спутник лекаря был таким лохматым, что под нечесаной густой шевелюрой нельзя было разглядеть лица, а виднелась лишь густая борода, черная, как вороново крыло.

― Немой? Откройте ему рот, ― велел Турсун-бек.

Привлеченные разговором, на них заозирались солдаты от соседних костров. Двое слуг секретаря взяли верблюжьего лекаря за плечи и, сдернув повязку, ловко раздвинули ему челюсти.

Против собственной воли Сара-хатун тоже приблизилась, чтобы взглянуть. Во рту несчастного виднелись лохмотья блестящей алой плоти. Кровь стекала у него по подбородку. Солдаты, которым, похоже, уже доводилось видеть это зрелище, с довольным видом перешептывались между собой. Турсун-бек подал знак, и его люди отпустили несчастного, который тут же зашелся в жестоком кашле. Айюб, его спутник, пояснил:

― Он харкает кровью. Недостойное зрелище для женщины. Может ли лекарь удалиться?

― Лекарь? ― переспросил Турсун-Бек. По его кивку страдалец, прижимая тряпку ко рту, с шумом устремился в кусты.

― Разумеется, господин, ― подтвердил чернобородый. ― Разве он уцелел бы после такого наказания, если бы не смог спасти себя сам? Если визирь желает наилучшего ухода за своим верблюдом, то опытнее Ильяса никого не найти. Если натирает седло, он прижигает рану раскаленными щипцами, затем втирает мочу или голубиный помет. Верблюжья моча, как известно господину, очень действенна при самых разных недугах: чтобы очистить голову после доброй попойки нужно лишь постоять рядом с мочащейся верблюдицей. Я часто слышал об этом от Ильяса, когда он еще мог говорить.

― Скажи ему, чтобы зашел ко мне завтра, ― велел ему Турсун-бек. ― Возможно, у меня найдется для него работа.

― С верблюдицей, ― уточнил чернобородый. ― Я привел бы ее сегодня, если случай тяжелый. Лучшего лекарства не найти.

― Мой господин, ― обратилась к Турсуну Сара-хатун, ― вы тревожитесь о здоровье самого визиря? Я польщена, если вы полагаете, что эти люди могут вам чем-то помочь. Они нужны вам оба?

― Нет, ― покачал головой Турсун-бек. ― Нет, только немой. Здесь его снадобья? Пусть захватит их с собой. Если справится, то получит награду.

* * *

― А если не справится, то тоже получит награду, ― заявил Тоби. ― Я не смогу, Николас. Не смогу опять запихнуть себе в рот эту штуку.

― Вам и не потребуется, ― заверила Сара-хатун. ― Они видели, в каком вы состоянии, и об этом теперь известно всем. Постарайтесь только не зевать, и, разумеется, не разговаривать. Скромность превыше всего. ― После этого она напомнила им, что, кстати сказать, они не подвергались обрезанию…

Пробраться среди ночи в шатер было очень нелегко, но Сара-хатун доверяла своим слугам, и если все пройдет удачно, и лекарь сможет вылечить рану великого визиря, тогда для самого целителя и его помощника найдется отдельная палатка, что будет еще удобнее. А пока они сидели, скрестив ноги, и поедали лимонные сладости и фиги, запеченные в сахаре, прислушиваясь к словам пожилой женщины.

Под конец главный из двоих, мальчик, с которым она уже встречалась в Эрзеруме, заметил:

― Так вы надеетесь купить мир, Сара-хатун? И если понадобится, пообещаете не оказывать Трапезунду помощи и позволить султану дойти до побережья?

― Нам ничего другого не остается, ― отозвалась она. ― Моего сына с других границ терзает Черный Баран. Он не может сражаться на два фронта.

― Соглашайтесь на все, чего он попросит, хатун, ― сказал ей Николас. ― Вы правы. Позже случай еще может представиться. Трапезунду же не грозит никакая опасность. У него крепкая оборона. Вскоре погода переменится. Армии нечего будет есть, в то время как горцы будут нападать на турецкое войско исподтишка. В этом вас никто не сможет обвинить.

― Я думала, ты станешь винить меня, ― заметила женщина. ― Ты же понимаешь, что я делаю. Возможно, все обернется еще хуже, но я вижу этот лагерь, этих отлично обученных солдат, вижу способных людей ― Турсун-бека, визиря Махмуда и, в особенности, самого султана. Я смотрю на них и вижу, что мой сын, хотя величием он и превосходит их, пока еще не готов к подобной власти. За восемь лет Мехмет научился тому, что император Давид уже начал забывать. Вы увидите султана. Он со своей частью войска подойдет сюда в течение суток. А тем временем великий визирь уже послал гонцов в Трапезунд. ― Она помолчала. ― Вы не слышали об этом?

― Нет, ― ответил Николас.

― Он от имени султана призвал императора сдаться. Разумеется, это формальность, но переговоры начались, и мир ожидает их результатов. Как посланца он использовал своего секретаря грека Фому Катаболену, ― того же самого, который некогда убедил деспота Фому покинуть Мистру Морейскую. Завтра мы должны узнать ответ. До Цитадели остается всего три мили. Наверняка вам это известно. Там, впереди, небольшое болото, именуемое Скилоримни, собачье озеро. Если пожелаете вернуться в Цитадель, это будет несложно.

― Мне хотелось бы увидеть султана, ― заявил Николас.

Вскоре после этого они ушли. Ночью, лежа в темноте и тоскуя по огромным медным жаровням, которые остались у нее дома, Сара-хатун размышляла о султане и о словах, сказанных ему в начале пути:

― К чему утомлять себя, сын мой, ради какого-то Трапезунда?

И он дал ей достойный ответ: