Император обернулся к канцлеру, и, прежде чем тот заговорил, Николас заранее понял, что он скажет.

― Третья новость, ― заявил Амируцес, ― состоит в том, что Узум-Хасан не собирается защищать свои владения до последней капли крови, или даже сопротивляться до окончания военного сезона. Говорят, что он обратился за помощью к матери, сирийке Саре-хатун. Говорят, он послал ее к султану молить о снисхождении, в обмен на нейтралитет.

Послышался какой-то шорох и шум шагов.

― Насколько достоверны эти новости? ― поинтересовался Николас.

Темные глаза пристально наблюдали за ним.

― Этот источник, мессер Никколо, никогда прежде нас не подводил.

― И это все? ― осведомился бывший подмастерье.

― Все? ― изумился император. ― В то время как султан стоит под нашими воротами?

― Под вашими воротами, ваше величество? ― Николас покачал головой. ― Прошу меня простить. Я думал, что он еще в Койюлхисаре.

― Так ваше мнение таково, что у нас нет причин для беспокойства? ― осведомился великий канцлер. ― Вы не думаете, что войска, стоящие в пригородах Трапезунда, лишь ожидают подхода наземной армии, которая пройдет через горы и зажмет нас в тиски?

― Но как такое возможно? Даже будь их в десять раз больше, им все равно не взять Трапезунд!

― А как мог пасть Константинополь и погибнуть его император? ― устало парировал казначей. ― Господь справедлив, мессер Никколо, но пути его неисповедимы.

― И все же нам нужно мыслить здраво, ― возразил Николас. ― Ни морем, ни по суше сюда невозможно доставить пушки, подобные тем, которые разрушили Константинополь. Флот не привез с собой даже орудий для их изготовления. Трапезунд, сколь бы велик он ни был, это все же не священное сердце восточной империи, за которое не жаль было заплатить любую цену. Он не обладает богатствами Византии. Его торговцы могут точно так же служить туркам из Бурсы и Перы, к тому же перед неприятелем высится город, славный своей отвагой и благословенный самой природой естественными преградами, одолеть которые невозможно. И потому я говорю: будьте спокойны. Мы не можем потерпеть неудачу. Подобные известия не должны тревожить мирный сон мужчин, женщин и детей, которые верят своему повелителю.

Немного помолчав, казначей криво улыбнулся:

― Красноречивый ответ, мессер Никколо, и на великолепном греческом языке. Вы прекрасно овладели нашим наречием: в этом, по крайней мере, мы все согласны. Что же касается остального, мы выслушали ваше мнение и будем иметь его в виду. Ваше величество?

Император отозвался не сразу.

― Другие говорили то же самое.

― Я полагал, вы сомневаетесь в их правоте, ― отозвался Амируцес. ― Вот почему… Но если басилевс желает возобновить обсуждение этого вопроса, тогда, возможно, мессеру Никколо следует остаться с нами?

На сей раз император раздумывал еще дольше.

― Мы желаем поразмыслить об этом на досуге, ― промолвил он наконец. ― А сейчас время обеда.

С этими словами он встал и удалился вместе со своим окружением.

Николас также неторопливо поднялся с места, озираясь в поисках императорского главнокомандующего. Перед ним оказался камерарий.

― Могу ли я сопроводить вас к выходу до закрытия ворот? В эти дни порой из Верхней Цитадели столь же сложно выйти, как и войти в нее.

― Я думал сперва завершить кое-какие дела, ― возразил Николас, не двигаясь с места.

Кто-то взял его под руку.

― Возможно, это лучше сделать завтра, ― объявил Амируцес. ― Несомненно, нам еще придется обратиться к вашей мудрости и красноречию. Нам очень повезло, мессер Никколо, что с нами вы и ваши люди. Но сейчас, как вы понимаете, вам лучше удалиться.

― Разумеется. И когда вы будете готовы выслушать капитана Асторре, сообщите нам об этом.

Недобрые вести вскоре разнеслись по всему городу, и хотя Николас постарался сделать все возможное, чтобы приуменьшить их значимость, и паники удалось избежать, но поддерживать бодрость духа среди защитников города становилось все сложнее.

Судя по знамени, развевавшемуся над генуэзским замком, там расположился турецкий адмирал.

― Не удивлюсь, если они сделают его губернатором, когда придет султан, ― заявил Тоби.

Николас в ответ лишь покачал головой. В кои-то веки все они, кроме Асторре, собрались в доме, и лекарь сейчас, как обычно, занимался своими снадобьями. Основной опасностью для всех осажденных городов были эпидемии, и вместе с дворцовыми медиками Тоби делал все возможное, чтобы их предотвратить. Погода благоприятствовала, однако все равно имелись больные и раненые, а места для погребения было явно недостаточно. Тоби работал допоздна, а в передышках болтал, чтобы немного развлечься.

Ему нравилось поддразнивать Николаса, ведь он знал, что его отрицательный жест не имеет никакого жеста к шансам турецкого адмирала на повышение.

― Ты просто не в себе, ― заявил ему лекарь. ― Это ведь шутка. Нас никто не услышит.

― Слуги услышат, ― возразил Николас. ― И венецианцы. Этот город не сдастся туркам, никакой опасности нет, и мы даже в шутку не должны говорить об этом. И если я услышу, что ты опять треплешь языком, то залеплю тебе рот воском. Ты и впрямь так хорошо разбираешься в верблюжьих болезнях?

― Дизентерия, потертости от седла, вши и кашель. Люди или животные ― мне все равно. Я всех могу вылечить. А что такое? Хочешь открыть со мной на паях лекарню, когда султан… Эй! ― воскликнул Тоби. ― Отойди от меня…

― Тогда делай, что тебе сказано, или поплатишься за это.

Прошла неделя, и Николас наконец получил долгожданное сообщение. К тому времени, как он заметил, один лишь Асторре по-прежнему обращался с ним запанибрата; все остальные сделались куда более сдержанными. В тот вечер Годскалк вернулся как всегда поздно, утомленный пастырскими обязанностями. Поскольку многие венецианцы заблаговременно покинули город, то у католиков почти не осталось священников; и кроме того, он не отказывался помочь никому из страждущих любого вероисповедания.

Николас дал ему как следует выспаться и отслужить утреннюю мессу, а затем, вместо того, чтобы уйти, как обычно, по делам, постучался в комнату капеллана. Тот распахнул дверь и молча застыл на пороге.

― Я надеялся избавить вас от этого. Извините, ― сказал ему Николас.

Годскалк также сильно изменился за это время и стал мало похож на того резкого, неопрятного священника, который с легкостью распутал все махинации Пагано Дориа в Пизе. Общение с греческими монахами приучило его к большей аккуратности в одежде, и даже свои непокорные черные волосы он сумел привести в порядок. Впрочем, он по-прежнему вел себя скорее как кулачный боец, нежели как служитель Божий, и самым сложным для него оставалось смирить свой неукротимый нрав… Но теперь, когда наконец пришел час битвы, которую он давно и с таким нетерпением ожидал, считая, возможно, одной из самых важных в своей жизни, капеллан лишь сурово смерил Николаса взглядом со словами: