трагедии» – все суть носители «идей»: «Своей плотью и кровью одели они отвлеченные, как бы бесхозяйные идеи, которые, как искры из костра, вылетают (…) из неживущего Ставрогина» («Русская трагедия» (1914). Указ. изд. С. 511). Связь Шатова с «национальной идеей», Кириллова – с идеей «человекобожеской», усмотрение за Ставрогиным «идейной» роли «Ивана Царевича», на которую работает и Верховенский – всё это суть общие места религиозно-философской критики.

Ближе других из религиозных мыслителей к Бахтину, как представляется, в отношении трактовки «идеи» у Достоевского стоит Бердяев. Подобно прочим, под «идейностью» он в первую очередь понимал философичность, острый интеллектуализм романов Достоевского («Он был даже слишком умен для художника…» – «Откровение о человеке в творчестве Достоевского». С. 62). Но помимо того, у Бердяева, как и у Бахтина, налицо отчетливое стремление осмыслить мир Достоевского в качестве своеобразного «мира идей», противопоставив его соответствующему представлению Платона, связав с собственным экзистенциализмом: «Мир идей у Достоевского совсем особый, небывало оригинальный мир, очень отличный от мира идей Платона. Идеи Достоевского – не прообразы бытия (…), а судьбы бытия, первичные огненные энергии», – сказано в книге «Миросозерцание Достоевского», написанной несколько раньше, чем книга Бахтина (с. 108). То, что утверждает Бердяев по поводу «идей» у Достоевского, иногда кажется весьма близким некоторым мыслям Бахтина: «Всё творчество Достоевского есть художественное разрешение идейной задачи, есть трагическое движение идей. Герой из подполья – идея, Раскольников – идея, Ставрогин, Кириллов, Шатов, Пётр Верховенский – идеи, Иван Карамазов – идея. Все герои Достоевского поглощены какой-нибудь идеей, опьянены идеей, все разговоры в его романах представляют изумительную диалектику идей». И при этом, по Бердяеву (так же мыслит и Бахтин), «идеи совершенно имманентны его художеству, он художественно раскрывает жизнь идей» (там же. С. 120), – иначе говоря, герои-идеологи суть живые образы, а не оболочки абстрактных философских положений. Фундаментальное различие подходов Бердяева и Бахтина нам видится в том, что, на взгляд Бердяева, идейный мир Достоевского иерархичен, будучи подчиненным авторскому замыслу («монологичен» в терминах Бахтина). При этом «идеи» героев не до конца «имманентны» им как свободным личностям. В конце концов, «идея», в ее абстрактной рациональности, не может стать такой внутренней нормой, которая укажет личности верный путь к высшей цели. «Идея» всё же инородна сокровенному ядру человека: «Человек делается одержимым какой-нибудь "идеей" и в этой одержимости уже начинает угасать его свобода, он становится рабом какой-то посторонней силы. Этот процесс гениально изображен Достоевским. (…) Таков Раскольников. Он совсем не производит впечатления свободного человека. Он – маньяк, одержимый ложной "идеей"» (там же. С. 152). И когда Булгаков называет «идеологов» Кириллова и Шатова «маниаками» их идей («Русская трагедия». Указ. изд. С. 515, 518 соотв.), то дело упирается в тот же «монологизм», в конечное подчинение «идей» героев авторской генеральной «идее». В рамках концепции Достоевского как христианского художника – а именно так мыслили о Достоевском религиозные философы – иной вывод был бы невозможен. Концепция же Бахтина «работает» на его «первую философию», на учение о полицентрическом «бытии-событии», не имеющем особого центра, иерархически приподнятого над прочими бытийственными позициями. Авторская «идея» равномощна «идеям» героев в «мире идей» Достоевского, по Бахтину, именно в силу связи этого «мира» с моделью бытия ФП.

43 Глава «Идея у Достоевского» для издания 1963 года Бахтиным была сильно переработана. В частности, в новой редакции им введено и сильно проакцентировано утверждение, согласно которому Достоевский именно «видит», именно «показывает» «идею», – «так, как до него умели видеть только тело и душу человека» (ПКД. С. 450). Интересно, что если в Д Бахтин рассуждает о показе идеи, то в ПКД он пишет о видении Достоевским «духа» личности. Итак, «дух» и «я» (категории Бахтина, которые он использует в АГ) со относятся в Д с «идеей» (и «словом»). Идея у Бахтина – это реальность, не отделимая от сферы субъекта (субъекта, ведущего диалог, как будет явствовать из дальнейшего); это чистая активность, особым образом окрашенная, что находится в резком противоречии с платонической традицией с ее неизбежным «овеществлением» «идеи». Мысль об «изображении» идеи, не подлежащей никакой объективации, оформлению и «завершению» средствами диалогической поэтики – один из блестящих бахтинских парадоксов, которые – важная примета стиля философствования Бахтина.

44 Мысль о «межличностном» характере «идеи» («духа») у Достоевского отсутствует в издании 1929 года. Думается, введение этой мысли в редакцию 1963 года произошло не без влияния на Бахтина европейской диалогической философии, с которой Бахтин, надо думать, к 60-м годам ознакомился (так, в поздних бахтинских фрагментах несложно усмотреть признаки знания Бахтиным диалогизма хотя бы в варианте М. Бубера). Именно для диалогизма ключевое значение имеет понятие «межчеловеческого» (das Zwischenmenschliche): это «то, что происходит между людьми» (Casper В. Das dialogische Denken. Freiburg; Basel; Wien, 1967. S. 56), – диалог, дух, язык, – само бытие. В частности, в «Я и Ты» Бубер говорит, что «дух» не в человеке, но «свершается "из человека" – между человеком и тем, что не есть он» (Бубер М. Я и Ты // Квинтэссенция. Философский альманах – 1991. М., 1992. С. 352).

45 Ср. с борьбой Бахтина с «теоретизмом» в ФП во имя «участного мышления»: идейный диалог романа Достоевского является, по Бахтину, моделью мышления, являющегося «частью» бытия.

46 Запись из тетради № 3,1870 г.

47 Имеется в виду «Катехизис революционера» М. Бакунина.

48 Письмо Н. Н. Страхову, 26 февраля – 10 марта 1869 г.

49 Письмо А. Н. Майкову, 2/14 марта 1871 г.

50 Письмо А. Н. Майкову, 25 марта – 6 апреля 1870 г.

51 Письмо Н. Л. Озмиздову от февраля 1878 г.

52 Вплоть до данного места начало четвертой главы книги Бахтина в основном следовало редакции 1929 года (четвертая глава 1 части носит в ней заголовок «Функции авантюрного сюжета в произведениях Достоевского»). Нижеследующий остаток главы в издании 1963 года фактически написан заново.

53 А. Н. Веселовский, первый в русской науке обосновавший, что «поэтические категории суть исторические категории» (Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. – Цит. по: Мочалов В. В. От составителя. Вступительная заметка к изд.: Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 5), следующим образом охарактеризовал существо своей науки: «Задача исторической поэтики, как она мне представляется, – определить роль и границы предания в процессе личного творчества» (Веселовский А. Н. Поэтика сюжетов // Веселовский А. Н. Историческая поэтика. С. 300). В соответствии с этим классическим принципом работал и Бахтин, чей вклад в историческую поэтику состоял в разработке своеобразной исторической теории жанра романа. Видя «прародину» романа в таком синкретическом коллективном действе, как карнавал, Бахтин, в сущности, верен принципам методологии Веселовского. Порожденная карнавалом литература (жанры которой обозначены Бахтиным) является, по Бахтину, материнским лоном романа, – той традицией, с которой вольно