жестокими аргументами огня и стали. В пылу рвения он отказался от своего титула и той свободы и достоинства, которые этот титул ему давал. Как и святой Франциск, он ходил босиком, избрав бедность и самоотречение; однако же он был менее склонен к мистике, был жестче и практичнее в том, что касалось распространения веры; он ликовал по поводу тех кровавых побед, которые Симон де Монфор одержал над еретиками-альбигойцами. Но если он и радовался достигнутой цели (которую считал величайшим из человеческих устремлений), то, должно быть, все-таки испытывал сожаление по поводу средств ее достижения. Его называли свирепым и жестоким фанатиком. Однако жестокость и свирепость не могут идти рука об руку с той скромностью и смирением, которые, несомненно, были ему присущи. А сама цель его поездки в Рим если и не указывает на иной вывод, то допускает его. Он отправился туда, осуждая кровопролитие, свидетелем которого стал, – как бы сильно он ни славил его плоды. Вдохновленный тем успехом своего красноречия, он стремился найти иные, более мягкие средства, которыми изначально можно было бы достичь тех же целей. Он приехал просить папу Иннокентия разрешить ему основать орден проповедников, которые будут странствовать в бедности и смирении, чтобы вернуть под крыло католической церкви овец, заблудившихся на пастбищах ереси.

Папа Иннокентий рассмотрел одновременно поданные просьбы обоих – просьбы, возникшие из одного и того же пылкого рвения, однако пришедшие разными путями и приведшие в конечном итоге к некоему подобию единения. Он осознавал, какую службу могут сослужить церкви подобные люди, настолько одаренные притягательным умением привлекать последователей, воспламенять сердца и подливать масла в мерцающую лампу народного рвения. Он не обнаружил никакой ереси или иронии в культе бедности, который они собирались проповедовать с разрешения и одобрения роскошного и аристократического папского двора.

Однако существовало препятствие, мешавшее ему ответить на их молитвы: монашеских орденов уже было так много, что Латеранский собор постановил больше не учреждать новых. И все же папа поддержал двух просителей и решил сам заняться преодолением этой трудности, но тут его постигла смерть. Бремя решения было возложено на его преемника Гонория III. Говорят, что нового папу подтолкнул к принятию решения сон (ставший темой фрески Беноццо Гоццоли), в котором Гонорий увидел, как эти два праведника поддерживают руками шатающийся Латеранский дворец.

Поскольку папа не мог сделать их и их последователей монахами, он прибег к созданию братств. Эти братства он присоединил к ордену святого Августина – доминиканцев как братьев-проповедников (fratres predicatores), а францисканцев как меньших братьев, или миноритов (fratres minores). Вот так и появились два нищенствующих ордена, которые вскоре обретут такое гигантское число последователей, что им суждено будет стать одной из величайших сил католической церкви.

Пока были живы их основатели, фундаментальный закон бедности соблюдался во всей своей изначальной чистоте. Однако их последователи под своими грубыми одеяниями оставались обычными людьми, а значит, были подвержены присущему людям тщеславию, и вскоре за приобретением влияния последовало приобретение богатств. Основатели братств добились возрождения первоначального духа христианства, однако вскоре он начал претерпевать изменения и реагировать на мирские влияния – до тех пор, пока история нищенствующих братьев не повторила историю самого христианства и не стала ее отражением. По мере распространения орденов в христианских странах их представители приобретали монастыри, земли и имущество. Правда, личная бедность каждого из братьев продолжала соблюдаться: они по-прежнему ходили повсюду босиком и носили грубую одежду, «без посоха, или сумы, или хлеба, или денег», как велели им правила. Каждый соблюдал обет бедности, однако в коллективном смысле их бедность «оставалась за воротами монастыря», как говорит Грегоровиус, повторяя то, что сказал до него Данте[164].

Ради служения церкви нищенствующие братья стали великолепной армией; более того, содержание этой армии ничего не стоило папской казне, так как в силу обета бедности оба ордена были полностью самодостаточными. Благодаря прекрасной организации они стали чрезвычайно влиятельными, но доминиканцы превратились в грозную силу через контроль над той самой инквизицией, чьи первые проявления вдохновили святого Доминика на его задачу. Его целью было основание ордена проповедников с особой миссией – ниспровергать ересь, где бы они ее ни обнаружили. Его братья должны были сражаться с ней, применяя красноречие – с одной стороны, для того чтобы склонить еретиков к отречению от заблуждений, а с другой – чтобы воодушевить истинно верующих на борьбу с еретиками, дабы страх совершил то, чего нельзя добиться убеждением.

Возможно, именно эта особая миссия, которую доминиканцы сделали своей, как и предписывал их основатель, странным образом сделала их подходящими людьми для того, чтобы принять на себя управление церковным институтом, преследовавшим ту же цель. Именно доминиканский орден возведет мрачное здание святой палаты, разработает страшный механизм инквизиции и получит над ним полный контроль. Их аргументами станут жуткие доводы дыбы, а их красноречие превратится в пылающие языки настоящего огня, который будет без следа поглощать жизни их жертв. И все это во имя любви к Христу!

Трудно доказать (а такие попытки предпринимались), что сам Доминик де Гусман фактически стал первым посвященным в должность инквизитора, однако уже в 1224 году, через три года после его смерти, инквизиция в Италии и в других странах почти целиком находилась в руках доминиканцев. Это видно по указу, обнародованному в Падуе в феврале 1224 года императором Фридрихом II. В нем содержится следующее заявление:

«Да будет известно всем, что мы приняли под свою особую защиту монахов из ордена проповедников, отправленных в нашу империю по делу веры против еретиков, а также всех, кто может оказать им содействие как в их прибытии, так и в проживании, и в отъезде, за исключением тех, кому это уже было предписано; и мы желаем, чтобы все оказывали им поддержку и помощь, а посему приказываем нашим подданным принимать благосклонно упомянутых монахов, когда и куда бы они ни явились, оберегать их от враждебности еретиков, всячески помогать им исполнять их миссию в делах веры… И мы не сомневаемся, что вы воздадите должное Господу и своей империи, сотрудничая с вышеупомянутыми монахами ради избавления нашей империи от нового необычайного бесчестья – порока ереси»[165].

В указе говорилось, что еретики, признанные таковыми церковью и представшие перед светским судом, должны понести заслуженное наказание; на тех из них, кто из страха смерти пожелает вернуться в истинную веру, должно наложить епитимью согласно канонам и посадить в тюрьму пожизненно; если в какой-либо части империи еретиков обнаружат инквизиторы или ревностные католики, гражданские власти обязаны будут их арестовать по просьбе упомянутых инквизиторов или других католиков, и держать их