– Спасибо за сказанное, Василь, – поблагодарила Женя в раздумьях.

– Всё верно, ты про меня ничего толком не слышала, а нам скоро в дорогу. Тяжело доверять, если прошлое крещёного многобожца не вызнать, – двояко глянул Василий. – Всегда делал то, к чему сердце лежит, зачем на белый свет появился, что Правдой считал, а погибнуть, так рай или ад у язычников – вроде крепко натопленной бани: раз очистишься, снова родишься, дальше по вечному кругу, пока сам себя не познаешь и до мудрости не взойдёшь. У христиан сильно иначе: на суде Божьем каешься. А по мне и так и эдак годится; я и сам командиром был в бой за славой водил, и меня в бой бросали и в бесславии командовали.

На этом он отошёл вместе с Семёном. Автомеханики снова запустили мотор, взялись бортовать колёса, вспыхнула сварка. С каждой минутой в автокорпусе становилось шумнее. Женя совсем потупилась, словно хотела спрятать лицо от Егора. Только плечи напряжённо подрагивали. Егор бережно подошёл, Женя вскользь поглядела глазами в растёкшихся красных прожилках.

– Неужто нет новостей, Егор? Выкупа потребовали или обмена? Или хотят загнать нас в долги пострашнее?

– Нет новостей, до сих пор. Словно Дарья и не у них совсем или спешить не хотят, ждут чего-то. Волкодавы к самому лесу подходили, хотя черту не нарушали, но Дарью, похоже, увели в логово. Вот о чём думаю… – оглянулся Егор на снующих по боксу рабочих, – но про это лучше с глазу на глаз.

– Тогда пойдём, – указала Женя на железную дверь в конце боксов. Егор пошёл следом за ней, оценивая на ходу готовность конвоя. Два выкрашенных в защитный камуфляж броненосца, Архангел и Троица, подготовили к сложной дороге. Один танкер раньше вывозил из Обители нечистоты, но теперь при помощи металлических реек и сварки его маскировали под автофургон. Егор предлагал поплотнее заварить автоцистерны стальными листами, но Семён подсчитал, что в таком разе просядет подвеска. Опасность сгореть вместе с топливом от шальной пули подстерегала их только на обратном пути, да и то если загрузятся. Последняя машина была совсем ещё не готова: старая и разваленная, с громоздкими фильтрами газовой установки. Механики просили не меньше недели, чтобы хоть как-то её подлатать, но на работу им выдали только четыре дня.

– Я эконома растряс, чтобы выдал вам провиант для дороги, – постарался отвлечь Женю делами Егор. – Ох уж и скаредный скуперда! Но всё-таки расстарался: сухарей конвою ссудил, крупы всякой, даже топлёного жира. Монастырский склад не его закрома, не на чревоугодие и стяжательство.

– Не справедлив ты, Егор. Может Трифон и прижимистый где, но всё у него подотчётно: он и таблетки нам дал для воды, и сухой спирт, и мыло, и соль, даже приправы, – перечислила Женя. – От ключника мы фонари получили, масляные обогреватели. Серафим лекарства кое-какие из лазарета в конвой передал, правда, в основном перевязочные материалы.

– Слыхала, что почти две сотни беженцев с юга к нам по мосту перешло? Среди них есть отравленные и больные. С водой у них что-то, рассказывали… – Егор замолчал, про перенесённые беженцами страдания Жене говорить не хотелось. – Всякое рассказывали, в общем, только вот Серафиму лекарства нынче нужнее.

– Нужнее. Жизнь и здоровье их теперь в руках Божьих. Пусть Серафим лечит, но Бог быстрее рассудит. Скажи мне, Егор, почему есть такие, кто не нашей веры и в Монастыре просят помощи, едят и пьют у нас, лечатся, уносят подаренные им припасы, но потом сплетничают про нас и вновь поклоняются идолам? Неужто истинно говорится, что человек рождается праведником, а умирает лжецом, и только крещёный спасётся, а некрещёным и спасения нет?

– И в них есть Христос, но житейского, даже дикого больше. Но и среди таких людей спасение есть, всегда верил, – Егор окинул взглядом механиков, кто ни на минуту не оставляли работы. Самые обычные люди, некоторые не из Монастыря, много позже крещёные, но полезнее их не найти во всём Крае. – Чем больше человек не крещёный, даже дикий, дел добрых делает, тем он ближе к Богу, пусть даже совсем нашей веры не знает, всё равно среди нас почти равным становится. Хочешь знать? По мне так крещение – не рождение заново, а сознание, что дела добрые до купели тебя со святой водой довели.

– Дела добрые довели, даже язычников… – задумалась Женя. – А если крещённый человек дела худые творил – обманул, например, до какой купели его грехи доведут?

– Тут уж не до купели – до горькой чаши, – остановился Егор вместе с ней возле металлической двери. Рука Жени замерла на запоре, на усталом лице промелькнули испуг и смятение. Егор не понял, чем её поразил. Запор со скрипом сдвинулся и дверь раскрылась. За порогом лежала бетонная лестница. Женя нашарила на стене выключатель и зажгла плафонные лампы. В неровном свете выступил спуск с грязно-зелёными стенами и небольшой коридор. Егор спустился за Женей, в конце коридора они подошли к облупленной железной переборке с обветшалой кирпичной кладкой вокруг. Тут начиналась древнейшая часть Монастыря – его подземные катакомбы, в которых хранились самые оберегаемые запасы.

Егор помог открыть вентиль, они вступили в хранилище со сводчатыми потолками. Всё подземелье, сколько хватало глаз, заставляли синие бочки из-под новогептила. Монастырь накапливал топливо семьдесят Долгих Зим, начиная с правления самого первого Настоятеля, и все накопленные запасы хранились под автокорпусом.

Топливо – кровь машин, наследство старого мира. Сегодня нельзя произвести его, заменить или выкупить у язычников, но без горючего сама жизнь останавливается. Мастерские не работают на торговлю, караваны застревают в Монастыре, крещёные сёла не успевают собрать урожаи. Но самое главное – на своей же земле начинают теснить всебожники.

Женя сняла со стены два противогаза и протянула один Егору. Из-за едкого воздуха ходить