Однако дело было не только в плохих деньгах, у большевиков дела с деньгами были не лучше, но и в отношении к ним. В чем заключалось это отличие говорил один наглядный пример: 16 октября 1919 г. министр финансов Колчака Гойер принял решение отменить прием плохих сибирских денег для расчета на Китайской Восточной железной дороге, оставив в силе романовки, боны Русско-Азиатского банка и полтинники, отпечатанные в Америке.

Ответом на это решение стало яростное письмо ген. Розанова: «Проведение в жизнь изданного приказа приведет к следующему: 1) к катастрофическому падению ценности сибирского рубля, которым оплачивается труд; 2) к бешеному вздорожанию предметов первой необходимости…; 3) к полному торговому и промышленному кризису, прекращению выпуска товаров и лишению малоимущих классов трудовых сбережений; 4) прекращению подвоза хлеба и других насущных предметов довольствия для войск и населения края…, что должно привести к неминуемому торговому кризису, а затем голоду, восстанию и анархии…»[2730].

Решение министра финансов Гойера, было объявлено изменническим, и его, как деятеля Русско-Азиатского банка, стали обвинять в том, что он продает русские интересы в угоду банку. «Никто не хотел принять во внимание, — недоумевал праведный законник, либерал, патриот, главноуправляющий делами Верховного правителя и Совета министров Г. Гинс, — что Китайская Восточная дорога — частное предприятие, которое не могло работать в убыток, и что денежной реформы требовал межсоюзный комитет»[2731],[2732].

«Люди потеряли всякий стыд, бессовестность их не знала границ, и службы, где нельзя было брать взяток или воровать, избегались без всякого стеснения, — описывал ситуацию Р. Раупах, — В этом мире взяточничества, спекуляции и мошенничества первенствующую роль играли торговля вагонами и подряды на армию»[2733]. В самой армии «все попытки учесть военную добычу и обратить ее на общее снабжение безрезультатны, — отмечал А. Будберг, — и вызывают самые острые протесты, и даже вооруженное сопротивление…»[2734].

«Происходила какая-то вакханалия, — вспоминал Г. Гинс, — «Атаманство» проникло во все поры жизни. Появились атаманы санитарного дела, атаманы осведомления и т. д. Каждый старался урвать себе власть и кредиты… Интриги, личная зависть, честолюбие развивались с такой дьявольской силой, что было невозможно работать. Совсем как гидра, у которой на место одной отрубленной головы вырастало семь новых»[2735]. «Помимо всего, в этом деле столкнулись несколько начал, интригующих, друг под друга подкапывающихся, — подтверждал плк. И. Ильин, — и друг за другом следящих. Одна группа старается свалить другую, одни хотят какой угодно ценой подвести и свалить других…, действуют какие-то скрытые пружины, и никакая власть ничего сделать с этим не может…»[2736].

«Наступление дня никого не смущало…, кутящие сыновья торговой и служебной знати, чтобы избежать воинской повинности, обычно числились в разных телефонных командах, где у каждого телефонного аппарата сидело по несколько «спасающихся». Все жадными глазами искали, где бы схватить и поживиться и получить средства для пьяной безобразной жизни и удовлетворения животных потребностей. И все это оставалось безнаказанным»[2737].

Сам Верховный властитель России признавал что: «по вопросам злоупотреблений и интендантских поставках, я никогда не мог добиться от своего суда и Следственной Комиссии каких-нибудь определенных результатов»[2738]. «Попытки привлечения спекулянтов и взяточников к суду, — вспоминал Будберг, — сразу же притягивали толпы предприимчивых адвокатов, стремившихся урвать свой кусок от добычи военного времени, и отмыть ее до зеркального блеска». Даже когда Колчак хотел, что бы над казнокрадами «разразилась вся строгость правосудия, он не (был) уверен в осуществлении своего желания и бо(ял)ся вмешательства юристов и адвокатов»[2739].

«Чрезвычайки были тем единственным средством, которым следовало лечить все эти недуги, — восклицал в отчаянии профессиональный военный юрист плк. Р. Раупах, — но для этого не имелось ни непреклонности большевиков, ни их безудержной решительности»[2740].

Четыре месяца господства «белых» властей ввергли край в анархию и разруху, докладывал в ноябре 1918 г. омскому правительству Главный начальник Уральского края горный инженер С. Постников, Гражданское правление разрушено, повсюду своевольничают некомпетентные военные начальники, население, лишенное работы, голодает. «200 тысяч рабочих, — указывал Постников, — находится в положении брожения и даже сожаления о большевиках, потому что белые пришли и ничего не дали: ни работы, ни средств, ни продовольствия». Если положение не изменится, «то рабочие будут представлять прежних большевиков, Уралу придется переживать снова острый момент революционного движения»[2741].

В апреле 1919 г. С. Постников подал в прошение об отставке, поскольку: «население доводится до отчаяния, и с голодными рабочими наладить и даже удержать промышленность не могу… Голодные рабочие бегут с предприятий, ища заработка, чтобы выжить любым другим способом. В земельном вопросе — та же неопределенность, и ответить населению, как новая власть распорядится землей, невозможно»[2742].

«Самые важные очередные вопросы: земельный, финансовый, продовольственный, а так же о структуре власти, о способах солидаризации кабинета, — подтверждал управляющий делами Верховного правителя Г. Гинс, — оставались невыясненными»[2743]. «Но худшим врагом, — признавал Гинс, — оказалась экономика. Вот враг, который добивал лежачего»[2744]. Декларация министра труда Шумиловского, опубликованная в ноябре 1919 г., по сути, стала некрологом экономической политике колчаковского правительства: «Экономические затруднения достигли небывалых размеров, правопорядок расшатан постоянными волнениями и непрекращающимся своеволием. Дух корысти овладел целыми слоями общества, не удовлетворен ряд насущнейших нужд»[2745].

«В богатой Сибири, — подводил итог Раупах, — было все для успеха белого движения: неисчерпанный запас продовольствия, колоссальный золотой фонд, свободный доступ всем общественным и военным силам, сочувствие многомиллионного крестьянского населения, помощь союзников, охранявших дорогу и доставлявших военное снаряжение. Не было там только простой честности, способности служить идейному знамени и, самое главное, не было любви к своей родине даже в самой элементарной форме. И в анналах российской истории, на памятнике сибирской Вандее будет красоваться надпись: «Погибла от собственной внутренней гнили»»[2746].

* * * * *

«Что может сделать бедный Колчак? — восклицал летом 1919 г. кадет плк. И. Ильин, — Вот где настоящий урок, настоящий, подлинный урок справедливой извечной жизни, равнодушной в своей закономерности, незыблемой в своем извечном ходе: ругали Царя, я сам так мечтал о революции. Казалось, что удали Штюрмера, прогони Протопопова — и дело в шляпе. Вот прогнали Царя…, вытолкали всех министров… Пришли к власти лучшие русские люди — профессора, земцы, соль русской интеллигентской мысли, — казалось бы, чего еще… Но эта соль ровно ничего не сумела сделать, и когда оказалась у власти, то вышло, что ни народа, ни страны соль не знает, править не умеет, характеров нет, голов настоящих тоже, практических и крепких. Как стадо баранов,