Главная причина китайской трагедии — ошибочный революционный проект. Ситуация там была иной, чем в Советском Союзе, где коллективизацию сознательно проводили ценою человеческих жизней. Китайский мобилизационный план тоже был навязан низам политическими верхами. Разница в том, что его катастрофические результаты были непреднамеренным побочным следствием уродливого взаимодействия центрального планирования с местными «инициативщиками», что обрекло на неудачу сам проект и подорвало народную веру в коммунистическую партию. Кроме того, власть проявила равнодушие и черствость к жертвам голода, хотя и не в такой степени, как Сталин. Прослеживались также тенденции к классициду и политициду. Классово чуждые, «вредные» элементы, оказавшись в трудовых лагерях, получали меньший паек, чем «социально близкие», и имели меньше шансов выжить. И все же голод в Китае мы рассматриваем как трагическую ошибку, а не как следствие беспощадной диктатуры и классовой ненависти, вызвавших Великий голод в эпоху сталинизма в России. Жестокая ирония заключается как раз таки в том, что голод уничтожил больше жизней, чем целенаправленные репрессии и массовые убийства Сталина, Мао или Пол Пота.

После Великого китайского голода КПК и лично Мао Цзэдун в значительной степени утратили легитимность. Китайская деревня вернулась к клановым, родственным, традиционным отношениям; именно эти социальные связи помогли им выжить и противостоять враждебному и далекому от них режиму. Раскол в руководстве КПК продолжался, впоследствии это привело к братоубийственной внутрипартийной борьбе, к третьему этапу массовых насилий — «культурной революции» 1966 г. «Культурная революция» началась как движение идеологизированной молодежи, студенчества. Мао не составило труда натравить молодых фанатиков на традиционалистов и радикализировать партию, обратившись к ее рядовым членам. Китайский лидер заподозрил советское руководство в предательстве идей революции. Он считал, что внутри КПСС вырос новый бюрократический класс, поставивший страну «на капиталистические рельсы развития». Мао воззвал к «красным молодогвардейцам» (хунвейбинам), чтобы «освежить кровь революции». В каком-то смысле это был его План В. Фанатичные хунвейбины начали искать и успешно находить классовых врагов в рядах самой партии. Такое было впервые. Их теория «естественной революционности» возвратила к жизни представления о «хороших, красных классах» и «плохих, черных классах». К пяти «красным» классам относились потомки рабочих, крестьян, солдат, революционных деятелей и героев революции, которым угрожали пять «черных» классов: дети помещиков, кулаков, контрреволюционеров, уголовных преступников и правых уклонистов (Becker, 1996: 270–274). Разгорелась мини гражданская война, вынудившая и радикалов, и консерваторов взять в руки оружие. Кровавая вакханалия длилась недолго, но успела нанести сильный удар по экономике Китая, разрушив ее инфраструктуру. Революция хунвейбинов угрожала основам государственного порядка и даже единству армии, часть которой присоединилась к радикалам. Испуганный Мао задействовал План Г. Он открестился от хунвейбинов и приказал армии подавить массовые беспорядки. «Культурная революция» унесла жизни от 400 тысяч до одного миллиона человек. Главными жертвами стали члены КПК и молодые радикалы, расстрелянные при подавлении уличных беспорядков. Никто не предполагал и не желал таких результатов. Они стали следствием партийной фракционной борьбы, выплеснувшейся на улицы и подорвавшей (временно) незыблемость государства-партии. «Культурная революция» нанесла мощный удар и по партийному руководству (чистки), и по молодежному кадровому резерву партии (физическое уничтожение). После этого выплеска социальной энергии режим утратил способность к дальнейшей радикализации и мобилизации. Дефолт коммунистической идеи привел к китайскому варианту «оттепели». Трудовые лагеря «перевоспитания» остались, но количество расстрелов резко сократилось. За последние 30 лет в Китае проводились лишь выборочные полицейские репрессии — обычная практика большинства авторитарных режимов.

Гораздо хуже обстояли дела в Тибете с его клубком этнических проблем[81]. Тибетцы долгое время подчинялись Китайской империи, период их относительной независимости закончился в 1950 г. с приходом китайской армии. Сопротивление этнического меньшинства не раз подавлялось военной силой. В 1959 г. последовало масштабное восстание, беспощадно подавленное китайской армией. В Индию вслед за Далай-ламой бежали 100 тысяч тибетцев, в том числе и молодых священников. Когда голод добрался и до Тибета, реакция КПК была чрезвычайно жестокой. Беккер (Becker, 1996: 181) считает, что там погибло полмиллиона человек — одна шестая часть всего населения. Большинство умерли от голода, но проводились и массовые расстрелы, причем в значительно больших масштабах, чем в самом Китае из-за упорного сопротивления местного населения. Культурный геноцид (странноватый термин ООН) выразился в разрушении почти всех тибетских храмов и монастырей.

Национальная политика Китая по отношению к другим меньшинствам была более сдержанной. Периодически, подавлялись беспорядки в Синьцзяне (китайский Туркестан), где недовольство Китаем тлеет и по сей день. Но ни, где китайцы не пролили столько крови, как в Тибете. Монгольское население Китая возросло на 25 % с 1953 по 1964 г., в то время как численность тибетцев упала на 10 %. Именно в Тибете Китай в первый и в последний раз предпринял попытку политицида, попытавшись уничтожить весь правящий слой как социально-этническую группу. Стратегические соображения, связанные с лимитрофным положением Тибета, здесь не были главным фактором. Ханьские китайцы составляют свыше 90 % населения страны, они считают себя главным народом Поднебесной, носителями высокой культуры. У такого народа нет никаких оснований опасаться соперничества небольших и отсталых национальных меньшинств. Наоборот, Китай всегда стремился цивилизовать эти народы через частичную ассимиляцию. Тибет стал исключением из правила. Китай обнаружил там что-то похожее на квазигосударство, возможно, последнее теократическое государство в мире, управляемое Далай-ламами, реинкарнированными божествами, восседающими в своих горных монастырях. Каждый монастырь имел собственную армию, пахотные земли и был экономическим центром всей провинции. На четырех тибетцев-мужчин приходился один лама. Крестьяне вели оседлый образ жизни и безропотно работали на своих сакральных повелителей.

И по марксистским, и по любым другим понятиям это было феодальное общество, где жил невежественный, закабаленный традициями и предрассудками народ. Китайские коммунисты верили, что они освобождают тибетцев и приобщают их к цивилизации. Монастырскую собственность экспроприировали и разделили среди беднейших крестьян. Китай строил школы и больницы, о которых там и не ведали. И все же один из семи тибетцев считался классовым врагом, в отличие от Китая, где индекс «классовой враждебности» был 1 к 20. Лам, монастырскую стражу, воинов-кочевников расстреливали.

То, что происходило в Тибете, не было геноцидом (хотя беженцы думают иначе), это был политицид. Китаю надо было разгромить соперничающее государство, что и было сделано в рамках идеологии классовой борьбы. Агрессия не носила отчетливо выраженный этнический характер. КПК могла бы достичь своих целей с помощью локальных полицейских операций и современных реформ. Вероятно, в этом и заключался первоначальный китайский План А. Многие реформы были, безусловно, полезны, теократический режим действительно угнетал народ. Но реформы были изуродованы катастрофической политикой Китая в области экономики. Это был китайский