осуждала «незаконное» насилие, но серьезно тревожилась лишь в том случае, если убийства становились наказанием за коррупцию, а не по «классовым мотивам» или если они приводили к массовым беспорядкам. Но в большинстве районов Китая крестьянская революция действительно укрепляла порядок и закон, цементировала связи партии с ее огромным социальным базисом — бедным и средним крестьянством. Классицид стал тем молотом, которым ковалось новое общество и строилось новое государство. Это переворачивает с ног на голову этатистскую теорию кровавых чисток: в Китае именно чистки создали сильную государственность, а не наоборот. Большинство статистических оценок дает цифру в 1–2 миллиона погибших, из которых к смертной казни были приговорены от 200 до 800 тысяч человек — внушительные цифры для нас, но не для Китая, с его тогдашним населением в 580 миллионов. От 4 до 6 миллионов были сосланы в трудовые лагеря, где многие погибли от непосильной работы и голода. Репрессии против классовых врагов в городе были столь же беспощадными. Восстановление общественного порядка по всему Китаю, где за годы революции расцвел бандитизм, проституция, торговля опиумом, тоже потребовало немалых усилий и жертв. Этот скорбный список можно продолжить. Примерно один миллион горожан был уничтожен и два миллиона отправлены в лагеря. Китайский План А прямо (убийства, казни) или косвенно (гибель в лагерях) обрек на смерть от 1 до 2 % всего населения страны. Масштабы репрессий не определялись заранее и были с олимпийским спокойствием восприняты их авторами — в кровавой гражданской войне в мир иной отправились враги обездоленного народа, что было полезно и необходимо.

КПК вела более прагматичную политику и была более сплоченной партией, чем российские большевики. Когда репрессии ослабли, в партию начали принимать даже бывших гоминьдановцев и представителей старой администрации. В политическом отношении План Б стал либеральнее — карательный аппарат прицельно бил по политическим диссидентам, расстрелы сменились тюремными заключениями, дискриминировались «бывшие» и члены их семей. Начиная с 1946–1949 гг. и вплоть до 1990-х социальное положение главы семьи определяло не только его статус, но и отношение к его родственникам и потомкам. Дети и даже внуки отца «правильного» классового происхождения (рабочий, крестьянин, герой революции) считались социально привилегированными, «плохая родословная» (предок — помещик, богатый крестьянин, контрреволюционер) ничего хорошего потомкам не сулила. Впрочем, считалось, что через 2–3 поколения дети буржуазного происхождения смогут освободиться от родимых пятен капитализма.

Дореволюционный правящий класс был ликвидирован, но от этого экономика не стала социалистической. Земельный передел никак не затронул основы частнособственнического хозяйства в деревне. Мао считал, что независимые крестьянские хозяйства были по сути капиталистическими и не могли стать крупнотоварными производителями. Идея земельных кооперативов, коллективного труда должна была исправить это положение: «Если социализм не завоюет деревню, то ее завоюет капитализм» (Yang, 1966: 26). Теория экономического развития, принятая КПК, была ортодоксальной, на вооружение был взят пример СССР: лишь коллективизация сельского хозяйства может стать опорой и ресурсной базой для форсированной индустриализации. Поскольку Китай был еще более аграрной экономикой, чем Россия, для индустриализации требовался массовый экспорт сельскохозяйственной продукции в обмен на импорт промышленных товаров и технологий. Коммунистическая партия Китая знала, что именно по этому пути пошел Сталин, знала то, какой кровью было за это заплачено. Мао говорил: «Сталин удил рыбу, пока не кончилась вода в пруду». Китай очень хотел избежать излишнего насилия и милитаризации и начал выстраивать свою политику по принципу «единство — критика — единство». Лю Шаоци утверждал, что в «социалистической экономике должно быть планирование, но более гибкое и избирательное» (MacFarquhar, 1974: I, 185, 313; 1983: II, 151). Марк Луфер (Lupher, 1996) предполагает, что Китай пошел по пути «авторитарно-социальной мобилизации», по пути демократического централизма, когда воля верхов опирается на поддержку низов и ничто не препятствует новаторству и инициативе местных партийных комитетов. КПК приступила к экономическим преобразованиям в рамках Плана Б, медленно, шаг за шагом проводя коллективизацию в начале 1950-х гг., что завершилось «малым скачком» 1955–1956 гг. Крестьянские хозяйства были объединены в народные коммуны и трудовые артели. Участие в коллективном труде было делом добровольным. Частичная коллективизация была проведена успешно, оппозиция практически никак себя не проявила. После завершения земельного передела КПК усилила свое влияние в деревне куда в большей степени, чем это получилось у российских большевиков (Lupher, 1996: 175). Не успокоившись на достигнутом, Мао приступил к Плану В — «большому скачку» 1958 г. Он обещал: «Три года тяжелой работы и лишений вначале, и тысяча лет процветания потом». Всю социальную жизнь надлежало обобществить, вплоть до совместного питания в народных столовых. Инвестиции необходимо было перенацелить с сельского хозяйства на промышленность, кустарная доменная печь должна была появиться в каждой деревне. Огромные «трудармии» (по советскому образцу) были брошены на рытье каналов и другие ирригационные работы. Массовая трудовая мобилизация должна была обеспечить расцвет сельского хозяйства и способствовать промышленному развитию. В начале «большого скачка» Мао Цзэдун и Лю Шаоци были единомышленниками. Лю, опытный хозяйственник, называл этот процесс «организационной мобилизацией», Мао, радикальный волюнтарист, провозгласил: «Раскрепостим инициативу и созидательный дух трудящегося народа». Раскола в партийном руководстве пока не было (MacFarquhar, 1983: II, 51–55; Teiwes, 1987: 51–63; Yang, 1996: 33–36). План развивался строго поэтапно, он опирался на единодушие, царившее в партии, а не на тоталитарный деспотизм.

План Мао был позаимствован у Советского Союза, с той лишь разницей, что советский милитаризм сменился на китайский идеологический волюнтаризм. Китайский вариант был сочетанием центрального планирования с опорой на местную инициативу и неукоснительным выполнением плановых директив. Госплан Китая публиковал «контрольные цифры» — обязательное плановое задание и повышенный план, официально не утвержденный, но на выполнение которого надеялись. Местные власти были обязаны взять на себя третий, «встречный» план с еще более высокими показателями. С помощью этой сложной системы государственное планирование увязывалось с инициативностью местной партийной власти, от которой ждали перевыполнения всех плановых заданий.

Эта трехслойная система планирования оказала разрушительное воздействие на экономику. Местная администрация получала непомерный план сверху и бодро рапортовала, что он будет перевыполнен. Получив этот оптимистический прогноз, центр спускал вниз еще более невыполнимые директивы (МасГагцпЬаг, 1983: II). Шло соперничество и между регионами. Провинциальные радикалы восторженно приняли экономический волюнтаризм Мао (как правило, это были выходцы из бедного крестьянства, активисты коллективизации). И когда они рапортовали вождю, что официальный план будет перевыполнен, они тем самым ставили под удар грамотных, прагматичных хозяйственников, чьи более скромные обещания раздражали партийное руководство и давали повод усомниться в их приверженности делу коммунистического строительства. Это приводило к столкновению региональных элит и ослабляло единство партии. И все же здравомыслящие руководители разумно оценивали свои силы