мост (тяжёлый Хмырь, пьяный Хмырь, не убейся раньше времени, ну), и там уже сесть на камнях, поставить горькую, накрыть поляну.

Там он снова выпил, мне предложил. Я согласился, свой стакан отставил только — а он снова за бутылкой тянется.

Крошу хлеб тем временем, в воду подкидываю, а река всё темнеет, от крошек круги расходятся.

— Ба...ба, — Хмырь поперхнулся так, что бутылка из рук выпала да и в реку упала.

А баба там появилась. Мавка, если точнее. Русы косы, полны груди. Губы пухлые, лицо румяное, руки нежные, пальцы длинные. Только ниже живота не гляди — испугаешься. Да она и не показывалась полностью, только вынырнула, к камням подтянулась, чтоб весь верх был виден.

— Ты кто? — Хмырь удивился, отпрянул.

— Ну, чего ты.

Тут я отвернулся, не люблю на это смотреть. Успокоит и приголубит, утешит и позовёт, всегда всё едино: («Жена мучает, да? Не любит никто, не ценят тебя. Ну иди, иди сюда, утешу, послушаю, обниму тебя нежно»).

А потом — закрываю глаза, отхожу: глухой стук, хрип, кашель. Бьётся, руками стучит, ногами дрыгает, а та всё целует, целует его, что даже Шуре не по себе: подполз ко мне на всех четверых, сел рядом.

— Есть сижки?

— На.

Сидим, курим, ждём.

— Как он тебе?

— Среднячок, — бес потянулся тонкой лапкой, стряхнул пепел в воду, снова затянулся, выдохнул. — Тряхни там Назара, пусть активней квартирантов ищет. Жить невозможно, от таких сам скопытишься.

— А чего не так-то?

— Да ну, там хуйни внутри столько, что весь сок от пьяни ею пропитан. Так горько становится, что хоть своих алкобесов иди заводи.

— Сочувствую, — смеюсь понимающе.

— Нет, ну серьёзно, — Шура в сердцах воскликнул, так, что бычок выронил, схватился за голову. — Пойду я, Ксён, чот совсем херово.

— Давай, Шур. Ты, это. Ну, прости уж.

— Да ладно, — тот махнул лапой, — не бери в голову. Не надо тебе такого («Сестрой! Сестрой свою девушку называть!»— продолжал он сокрушаться, поднимаясь на мост).

Цивильный ты слишком, Шура, сейчас уже всё не так. Я вот вообще с отражением в зеркале встречаюсь, и ничего вполне.

— Я всё.

Мягкий, бархатный голос — и сама красивая. Знаешь, вот как русалок рисуют — она вроде и обычная самая, ничем от сестёр не отличается, а есть этот шарм всё же, какой простых смертных и завлекает. Смотришь на неё — и правда говорить, думать о ней только хочется.

Если не смотреть на изувеченное мёртвое тело рядом. Челюсти вывихнуты, кровь повсюду, от зубов осколки одни. А сама — сидит себе на камнях, хвост в воду свесила, сердце доедает.

— Хочешь? — протянула мне орган. Вернее то, что там осталось.

— Не, пасиб.

— А ко мне? — склонила голову на бок, вильнула хвостом, обняла себя за грудь, размазав алое на бледной и влажной коже.

— Тоже откажусь, — отвожу взгляд. — Рано мне к вам.

— А я всё жду и жду, — мечтательно протянула, уже кончив ужинать. — Ну, чего ты, — перекатилась на живот, опустилась на локти. Смотрит так исподлобья, улыбается. — Давай к нам. Хорошо ведь будет.

И как такой отказать. Что ни говорит — то всё сладкое, волнующее. Только губы видишь. Мягкие, пухлые. Как округляет, облизывается — совсем чуть-чуть рот приоткрыла — и смеётся тихо, привстала, чтоб снова покрасоваться.

— Ну, чем я хуже Герды твоей, а? Смотри, как умею, — совсем поднялась над водой, обхватила свои плечи, прильнула ближе — я отстранился. Та — подняла локти над головой, чтоб видел лучше. Как соски напряглись, живот втянула, шею выгнула, чтоб волосы вдоль тела стелились — и снова ко мне.

— Сердцеедка ты, Мара, — поднимаюсь, отхожу от неё.

— Так я только их, а милая твоя — душеньку подъедает. Медленно так, постепенно. Кушает и кушает, кушает и кушает. Бросай её, солнышко, с нами всё лучше будет.

— Ага, конечно, только хвост подгони — и сразу нырну, — смеюсь, закрываю глаза, чтоб не видеть, и отхожу всё.

Правда, душа моя, никогда. Никогда не связывайся с русалками. Иначе как Хмырь будешь.

Утром тело найдут — напился, упал, лицо разбил себе — стандартная картина. Там Прохор его и получит. Подержит в могилке пару дней, сделает над ним все дела — и будет ему работник новый. А моё дело здесь кончено. И зарплата новая завтра. Сначала в Треблинку (блин, не хочу туда идти, на самом деле, херово там до жути), и потом к роддому заброшенному, к начальству на ковёр.

Такие дела.

Зато ещё одна семья теперь может стать счастливой.

А под мостом снова лишь тишь да водная гладь.

Как река называется? Милое у неё название, доброе: Чревка.

===== 3 =====

Хочется чего-то спокойного, мирного и лирического. Будем честными: жизнь — это грустная штука, особенно, если нет сил и желания на поиск радостей.

Если Ты здесь, то понимаешь, о чём я. И, скорее всего, ищешь у меня утешения. Или поддержки. А я тебе про мрачняк всё рассказываю. Ну, а как иначе? Какой мир, такие и радости.

Не знаю, поставь-ка себе «Старую Мельницу» Веньки Драного (его конечно по-другому зовут, но он как-то сам говорил, что ник его — это как раз про драння, так что не вижу проблем его так называть).

Возможно, уже понимаешь, к чему.

Да, сейчас я дома, вместе с Белой.

Часто вспоминал о том, что мы действительно подходим друг другу. Она — призрак, которому нужна живая душа, я — разочаровавшийся в жизни, себе и людях инквизитор. Мы могли быть как светлый воин и тень на стене, но такое возможно, опять же, только в романтических книгах и историях про героев. В жизни всё по-другому: я ей нужен, чтобы жить, она мне — потому что понимает и принимает. С той же Наташкой часто возникали вопросы: «Куда ты в ночь?», «Опять что-то затеял», «Брось ты эти игры все» и всё прочее. При всей её любви к той стороне, она её отрицала, не видела.

Знаешь, я много думал о том, как так выходит, что та сторона повсюду, а никто в Хмаровске (Прохор, разве что, но этот тип — вообще отдельная тема) её сам собой и не видит. Обычно как говорят —