Ещё одного человека знаю, но уже лет семь как ничего не слышал о нём. Тот самый, который со мной занимался. Помню, что из деревни Глухово, звать Захаром. Приятный такой, лысый старичок. Нос крючком, улыбка широкая, как с театральной маски — счастливый, блаженный. Руки цепкие, речь отрывистая. Он вполне мог бы стать Предвестником. Кого? А мало ли богов, которые спят. Кого-нибудь, да представит.

Говорю загадками? Так и та сторона — сплошная загадка. Это даже не параллельный мир, никаких порталов, иных измерений или чего-то подобного — всё это труха и спец-эффекты для фильмов. Отражение? Не совсем. Не изнанка, не грань, просто более широкая картина общего восприятия.

На самом деле «та сторона»— это моё собственное определение. Подумал о нём именно после встречи с Белой, которая живёт в зеркале. И она же меня шлейф тьмы различать научила. У меня это всё ещё плохо выходит, пока на её зрение и ориентируюсь.

Вообще, Вдова классная и сговорчивая.

Мара — мавка-сердцеедка — сказала вот, мол-де, она мою душу жрёт. Пусть так дальше и думает, мы-то всю правду знаем.

Как это вообще было. Белая действительно попробовала кусочек моей души — знаешь, мортидо свойственно людям, не призракам: у них с ним-то уже и так всё в порядке. Так вот.

От одного маленького кусочка моей души Белая потом полдня бледнее собственного савана ходила, молчала всё. Уж не знаю, что именно там было, но ей не понравилось. А голодать тоже не красиво, да и мне неуютно, что моя девушка ничего не ест.

Предложил ей отведать моей грусти.

И лицо её в тот момент нужно было видеть. Представь, что ты съела нечто настолько божественное, с таким запредельно-непостижимым вкусом, от которого блевать и не выблевать кишки — это ещё суметь надо. Так вот. Теперь тебе предложили вкусить основной ингредиент этого блюда. Вот у Белой была примерно та же реакция.

Радости во мне она не нашла, а других эмоций и вспоминать не хотела.

И — знаешь — ей понравилось. Ей правда понравилась моя грусть. Как заметила, она такая, концентрированная, с привкусом сладкого тлена — и немного кислинки.

Может, по-этому я счастливый: всю тоску и печаль съедает моя любимая. А её у меня, этой грусти, много, сама собой создаётся.

Знаешь, литература не умеет пугать. Ничего не умеет пугать, и я не пытаюсь. Что я хочу этим всем сказать? А ты посмотри на тень — у тебя ведь есть свет, правда? Он всегда есть. А где свет — там и тени.

Посмотри на неё, подумай, что это за фигура. О чём она может думать. Чего желает. Почему так близко или далеко от тебя. Так всё и начинается. Так учили меня.

Я вышел на Аллейную, там конечная кольцевая, и всё вроде как в порядке: обычный такой трамвай, один водитель — в лёгкой куртке, футболке, брюках. Бородатый, в фуражке, за закрытой дверцей. В салоне — милая девчушка, в светлом, в юбке, с наушниками.

Прислонилась к окну, в сгустившуюся ночь смотрит. Тоскливо ей.

А всё-таки что-то неладное: как-то провода у того трамвая искрились, что мне не по себе сделалось. Присмотрелся, значит, — а там чудо маленькое. Ну как чудо — визгарь, совсем молодой ещё.

Ты же наверняка слышала о случайных ДТП, трамвайных дрифтах и прочих авариях, которые происходят либо по случаю, либо по пьяни. Визгари — они почему так зовутся — на лязг колёс сбегаются, покататься хотят, а где катаются — там всё, швах.

Визгари по одиночке не ходят — есть один, стянутся и другие. Но тут — мелкая ползучая тень, сидит на крыше, с антеннами играется, знай искры высекает — и ветер, ветер вокруг: смеётся бесёнок, весело ему.

Я прячу руки в карманы. Глаза закрыть, тихо присвистнуть — и вот, теперь у меня всё та же Аллейная, только вид сверху. Кольцеобразная площадка, парк чуть дальше, остановка, пара ларьков — и рельсы в более населённые точки города.

Смотрю на мир теперь не своими глазами.

С Ротти у нас связь хорошая. Духовная, крепкая. Для себя.

Фамильяр — и я притом, его личными ощущениями — летит, быстро, шумно — и Хмаровск вокруг плывёт, сливается в свет от окон, фар, неоновых вывесок — и высотки, дома-одиночки — всё в единые тёмные линии. Как на Гугл-картах — а там и цель наша: другой трамвай в трёх остановках отсюда.

Ротти подлетает, осматривает — и — так точно, видим чего: ещё один мелкий глупый визгарь. Только в салоне трамвая здесь с десяток людей, и водитель жутко уставший.

Что бесята затеяли, думаю, пояснять Тебе не нужно — сам как представил, что вот эти два больших красно-жёлтых змея на полной скорости в друг друга въедут, с рельс сойдут, оземь рухнут — поёжился тут невольно. До смерти, может, дойдёт не у всех, а вот в больницу отъедут многие.

Но и убивать малышню — тоже не круто — они же не злые, просто тешатся. Это нам, людям, больно и неприятно, а им — две «маффынки»— вжжух, бам, лязг, треск — сама ж понимаешь, как будто бы у Тебя детства не было.

Так что делаю над собой усилие, открываю глаза: подойти к остановке, сесть, закурить.

— Шугни их, — говорю к Ротти. — Не сильно, чтоб вышли просто.

Ветер-счастливый лай — и летит, летит мой красавец, обратно к большому змею с брюхом, битком набитым людьми.

Сам я — смотрю на крышу, вижу мелочь пузатую. Серенький, дымчатый, лица нет, одна улыбка через всю голову. И лапки точит когтями.

Пригрозил я ему — тот приник. Склонил мордашку набок, губки эти свои слепил бантиком: просится так, кататься хочет.

Дал ему знак рукой — «жди, всё будет, но позже».

Фоном слежу за Ротти.

Водитель в другом трамвае носом клюёт, сам едва дорогу перед собой различает. Ударит по рычагу, двери закроет — и тронет навстречу смерти.

Вернее... Тронул бы. Только уже теперь — нет.

Сначала была мысль.

Потом появился образ. Образ, сотканный из множества лязгающих челюстей и сияющих глаз.

Потом вспотели руки. Покрылся испариной лоб. Зрачки расширились, челюсть свело — нет, такой пассажир, даже в водительском кресле, уже сегодня никуда не поедет.

Плечо у него заныло, в желудке острая боль — как ножом под ребро — и кричит он,