— Ну ладно.

Вдова села на подоконник, вздохнула.

— Да отвернись ты от зеркала, дай на тебя посмотреть. Закрой глаза, если легче.

— Ты чего-то совсем грустная.

— К реке пойдёшь, — звук, как усмехнулась. Горестно. — И Ротти совсем голодный, ты его уже несколько месяцев не кормил. Скоро выть начнёт.

— К Треблинке схожу, там корма навалом.

— Хватит называть тюрьму таким страшным именем. -— Не вижу её — а знаю, поёжилась, для неё это больно.

— Слушай, правда, что случилось?

— Валил бы ты от Порождённого. И Прохора брось, не о том всё это.

Вот теперь закрываю глаза, вздыхаю.

Белая — я её почему люблю. Много кого видел уже, много же с кем встречался. И с той стороны тянет всегда по-особому. Холодно, муторно, неуютно. С ней такого никогда нет. Даже пока Наташка жила — она что-то чувствовала, ей было плохо, а мне — ну, помнишь ведь, уже отмечал, что ласково так, приятно. Такое только с настоящей душой бывает. Которая родная, своя.

— Ага, ещё вставь в пику ему, что он тайком от жены по бабам ходит. Типа не слышу, что у тебя там в голове происходит.

— Ну, он её бьёт к тому же.

Та рассмеялась (краем зрения всё-таки зацепил зеркало — покачала головой, убрала с лица прядь волос).

— Солнце, давай я промолчу, ладно? Делай, как знаешь, просто, будь осторожен.

Всё, время — вижу уже в окне — идёт Хмырь, довольный, взял себе литрушку, сел на лавочке, пьёт. Ну, пора.

Тебе, наверное, интересно, как я всё это вижу, как оно выглядит. Ну, а как оно может выглядеть?

Сидит, значит, как Белая Вдова отметила, простой такой себе чувак в косухе, патлатенький, в джинсах с заплаткой, на лавочке. Бутылку посасывает, причмокивает — а над ним даже не тьма — никогда не называй ту сторону тёмной, это заблуждение и ошибка — а тень, именно что тень. Знаешь, когда голова кружится, мир вокруг плывёт, всё размывается — так вот, то же самое, только вокруг всё в порядке, а размыто совсем немного, над жертвой. И эта размытость, значит, в бутылку просачивается, и вместе с горилкой — и внутрь, взахлёб, и по губам, подбородку, на шею, футболку — совсем закинулся, хлещет и хлещет. Прямо слышу довольное повизгивание — Шура балдеет там просто. Он мне как-то пытался описать это чувство. Как минет... а, прочем, я не алкобес, мне не понять, кто и как у них отсасывает, самого от такого только блевать и тянет.

Осушил до дна, стоит, глаза блестят, лыба давится, щёки красные, губы синие.

— Ахой, мил-человек, — подхожу к нему.

— Сам ты хуй, чо надо-то.

— Пить есть, а не с кем. Хошь разобьём?

Э как глаза заблестели, руки раньше мыслей сработали — потянулся, тяжело так, всем телом, и ко мне подался. Как мертвяк уже.

— Не, — я вскинул руку, — ну кто ж такую красоту да на говёном дворе жрёт? Тут место классное есть. Ты же недавно приехал?

— А если и недавно, — нетерпеливо тот бросил, погрустнел, сел обратно. — Чо за дела-то?

«Блин, Шура, я тебе не за это их поставляю. Шевелись давай».

«Эй, я этого сам нашёл, — едкий смех такой, ядовитый».

«Скажешь тоже, к Лаврентию вместе ходили. А сижек у тебя нет — без них не пустил бы».

Шум ветра как рык — недовольный, злобный. Но смирился.

— С кем эт ты базаришь? Чо бубнишь под нос? — Хмырь вроде заметил, но, естественно, не расслышал. Ещё бы услышать — я речи той стороны сам несколько лет учился, пока по понятиям с ними говорить смог. До этого только жужжания, ворчания и завывания, из которых случайно угадывались обрывки слов. Это тебе для удобства перевожу, на самом деле оно всё совсем по-другому звучит.

— Пошли, — говорю, — прогуляемся, — показываю честно-купленную бутылку. — Намазка, бутеры, всё как надо. Ну чего тебе домой-то? Тебя там что, ждёт кто-то?

Вот тут я попал: махнул рукой, чуть ни в плач, синька — она такая. Вообще просто с литра так не возьмёт, но сейчас Шура старается, дозу получил — и накручивает, нагнетает, всю даркоту наружу выводит.

Снова смеюсь. Всегда смеюсь мысленно, думая об этом. Та сторона — она не тёмная, а другая. А даркота вся, мрачняк — он на этой на самом деле, из людей вытягивается.

Короче, согласился Хмырь со мной идти, и по дороге всё под чистую выложил. И что жена стерва, и дочь-обуза — он ведь против был, чтоб рождалась, так как же теперь сказать может? Родилась, любить надо, воспитывать. А как воспитывать, если ей и компьютер не нравится, и контра не прикольная, и рок не прёт. Цоя, Цоя не уважает! И Высоцкий ей мутный какой-то, книжки про своих очкариков читает, джеков-персиков («Перси Джексон»— машинально поправил я, «-Да-да, он самый Перец этот, совсем мифы все переврали там»), и всё по классике. («Вот Алина, Алина классная. Она меня слушает, сочувствует, понимает. «Арию»уважает, по Мановарам прётся. Мы с ней Малую Эдду обсуждаем. И Старшую, ты прикинь, да? Вот это баба! И Беовульфа любит, любимый фильм у неё, вот это крутяк, ну!»).

— А твоя что?

— А что моя.

— Ну, зачем женился на ней.

Пьяный BSOD — такое словами не передать.

Знаешь, когда котёнок пытается понять, откуда в кране вода — это до чёртиков мило. Представляешь, да? Мордашка удивлённая, лапкой машет, крутится, ходит вокруг да около. Капля капнула — отпрыгнул, напрягся — и снова так боязливо идёт, осматривает.

Так вот, когда такая же борьба интеллекта над приматом происходит в голове у взрослого мужика — от такого уже даже не плакать хочется, только жалость и отвращение. Сразу понимаешь: прав был тот чувак, который сказал: «Кто не мёртв, тот просран»(не знаешь, кто? Прочтёшь как-нибудь, там тоже про ту сторону много, но под другим углом). Вдвойне горько, что вот такой силы напряжение случается от такого простого же блин вопроса.

— Любил я её, в общем, — наконец выдавил Хмырь.

Хотел спросить за что, но новая висячка — это уже перебор. На том и сошлись.

— А куда идём-то?

— Да к реке, тут близко совсем.

Это и правда близко — сперва на набережную, потом свернуть под