накануне роковой ночи положила в тумбочку, стоявшую возле окна на кухне. А после? После, уж вечером, и Савел попросил прибрать свой «клад»…

Отгоняя непокорную немощь, старушка поднялась с кровати, босоногая, мелкими шажками пробралась на кухню, пошарила в тумбочке – поклажи, как ни силилась, не нашла. В голове прибавилось шуму… Бегут мимо, страшась найти пристанище, рассеянные мысли.

В ожидании Савелушки (он жив – не видела, чтобы его хоронили!) стоит Агроня, охваченная вдруг осиявшим её светлым чувством… В ограде послышались шаги. Вот уже в сенях. Открываются двери – в избу входит высокий седовласый человек.

– Здравствуй, Агроня!

– Савелушка?

– Я… Кто больше будет?

– А я уж заждалась тебя… Спросить надо… не перепрятал ли пенсию и те… клад свой из тумбочки в другое место?

– Не трогал я их, Агроня…

Вернувшись на кровать, старушка ещё некоторое время жила в представшем в её сознании призрачном мире, таком родном и таком близком, но потерянном навсегда.

Долго, утомлённая бессонницей, силилась она припомнить, кто и когда вернул Савелу долларовые бумаги.

…В тот вечер кто-то из сидевших за столом с Савелом мужиков попросил квасу – то ли один из милицейских, то ли Лесиков с соседней улицы. Она принесла наполненный кувшин, поставила на стол рядом с бутылкой водки.

Усатый мужичок встал, суетясь над столом, отдал Савелу доллары, затем налил в четыре рюмки водку, в пятую – квасу, и сказал, что предлагает тост за торговую удачу и за здоровье хозяев дома.

Агроня, пока гости, держа рюмки наготове, нахваливали Савела за его славные ратные дела и благопристойную мирскую жизнь, сходила на кухню и положила базарную выручку в тумбочку, где хранила и пенсионные рубли.

Савел не радовался ни приходу гостей, ни тому, что вернули после проверки доллары. Поздний вечер, старикам отдохнуть надобно, а гости сидят и, подбадривая, под разными предлогами неволят выпить…

К тому, что назавтра утром увидела Марфа Ивановна, автору надо сказать лишь о том, что Савел умер, не сознавая происходящего, Агроне же досталась горькая участь доживать век свой больной и без надежды увидеть доброе и светлое.

Скоро и смерть Савела, и выборы затмятся новыми событиями. И опять поползёт повсеместно, как змеи после зимней спячки по пригретой весенним солнцем лужайке, стоустая молва. С базарной площади – далеко вокруг неё, будоража людские души до той поры, пока не скажет слово своё Правда!

Март 2005 г.

Завещано и верой, и судьбой

Автобиографический очерк

Родился 9 января 1926 года в селе Евсеево Боханского района Иркутской области в многодетной крестьянской семье. Вскоре родители перебрались поближе к земельному наделу на заимку Сватково. В школу пошел восьми лет в селе Каменка, куда семья переехала в 1934 году. О причине переезда сюда скажу позже.

Учился прилежно, из класса в класс переводили с похвальными грамотами, троек и двоек не знал и удивлялся, почему их ставят другим. Стыдно было тянуться в хвосте. А может, и обидно. Подгоняло, наверно, самолюбие. Первая книга, держал которую в руках, рассматривая картинки, была о царской семье, и то в чьем-то соседском доме. Грамотных рядом не оказалось, так что ни одного слова из этой книги узнать не удалось. Неведенье в грамоте продолжалось, пока не пришел в школу вместе со старшим братом Алексеем. Брат был старше меня на два года, но учиться раньше возможности не было. Не училась и старшая сестра Татьяна.

…Каменка старинное сибирское село, расположено оно тогда было, до затопления Братским морем, на каменистом полуострове, образованном рекой Ангарой и впадающей в нее речушкой Идой.

Новая обстановка, новые, не легче прежних, заботы. Родителям добывание средств на содержание семьи, детям учеба. Отец устроился работать в бригаду, рабочие которой были заняты выемкой гравия со дна Ангары напротив хлебоприемного пункта. Надо было подготовить здесь место для причаливания пароходов с баржами.

Каменский период жизни памятен школьными годами и одновременно почти постоянным в свободное от учебы время физическим трудом. Сразу же после окончания занятий я с братом Лехой поочередно в каникулы помогали дяде Роману пасти коров. Уходили из Каменки за тридцать километров в село Мучная, расположенное на левом берегу Ангары. Бывала в подпасках и сестра Татьяна. Пастушили подряд пять лет. Кормились, как заведено повсеместно, поденно сколько у хозяина за пастухом голов скота, столько дней и кормит. Не помню, какая была плата за пастьбу, знаю лишь, что и деньгами, и мукой. Поздней осенью дядя Роман собирал «дань», а когда замерзала Ангара, привозил целый воз кулей с мукой, из нее матушка пекла вкусный хлебец. Пастушество закаляло, приучало к выносливости и, может, главное настраивало видеть и ценить красоту природы. Утром, на восходе солнца, когда на лугу собирали стадо и потом поднимались с ним на гору, наблюдал, как начинается день, то веселый, то хмурый. В полдень по Осиновой пади стадо спускалось на берег Ангары к водопою. В жаркие дни стояли по три-четыре часа. Обедали, отдыхали. Успевал даже порыбачить на крючок, наживленный кузнечиком, попадали добрые ельцы. Вытонишь с десяток и в костер. Через несколько минут лакомое блюдо готово. Вряд ли вкуснее сыщешь. И все время отдыха перед взором была Ангара, ее магистральная судоходная протока с бакенами. На быстроструйную красавицу насмотрелся вдоволь. Она и сейчас передо мной все та же, с бесконечно льющейся изумрудно-голубой водой. И тогда, глядя на это завораживающее течение, думал, откуда берется ее, воды, столько течет и течет. Тысячи лет. Сейчас думаю, что в этом видится какой-то таинственно-живой знак бесконечности существования мира.

* * *

Хорошо помню свою первую учительницу Серафиму Яковлевну Иванову. Она учила нас с Лехой с первого по третий класс. Она нас часто приводила в пример, как добрых учеников, а меня находила повод отметить особо. «Вот посмотрите, ребята, на Ваню Фетисова, – как-то сказала Серафима Яковлевна, – полгода ходит в одной рубашке, а рубашка всегда чистая». Особого тут ничего не было во-первых, не пачкал, после школы надевал другую, похуже, а если примарается, не ожидая, когда соберется мама (ей дел хватало всегда), брался стирать сам. Что же, похвалой учительницы надо было дорожить и старался. И это шлифовало какую-то черту характера, может, упорство или терпение, трудолюбие или постоянство. Скорее всего понемногу.

Однако одна из этих черт, видно, была уже в крепи с раннего детства. В памяти, как настаивал сшить рубашку из цветистой скатерти. Уж очень понравились всякие яркие рисунки, не знаю как, но матушка устояла, усмирила мою прихоть. В другом же это ей не удалось. На Пасху она, мастерица стряпать,