отбила мать. — И, напоминаю, вас мы растили в сложных условиях… война, кризис, голод… но вы выросли, ничего!

— Оттого не отказывайте нам в праве пожить для себя, а не во имя потомков.

— Это эгоизм, — стояла на своем мать. — Я человек старого мышления. Мисмис правильно поступила, что родила. Увлекись она твоими эгоистичными теориями, ничего бы хорошего не вышло, Берти. Мужчине еще допустимо размышлять, как ты, но женщине…

Навестив сестру в ее доме, в отсутствие Германа, Альберт нашел ее в болезненном состоянии. Она показалась ему измотанной, не выспавшейся, и несчастной она была от того, что не могла заниматься прежними увлечениями, не могла быть естественной, жить, советуясь с собственными потребностями, не могла ничего из любимого ею — в то время, как жизнь ее мужа нисколько не изменилась.

— А кто-то мне рассказывал о счастье материнства! — зло сказала она брату, взявшемуся помогать ей по хозяйству. — Я сбегу, я не смогу так, ни за что!.. Я ненавижу семейную жизнь и… матерью быть тоже ненавижу! Мой муж уверен, что знает все лучше меня, и смеет упрекать меня этим. Его вечные претензии я не могу выносить! — И Мисмис, скорчив рожицу, начала забавно его передразнивать: — «Ты плохая мать! Тебе тяжело было ходить с животом? Ты боялась рожать? Ничего, боль — это мелочь. Все терпели — ну и ты потерпи и не жалуйся! Да, и почему твой ребенок вопит? Успокой! Как — не знаешь, отчего он кричит? Ты — женщина, ты не можешь не знать! У тебя — материнская функция. Успокаивай; как — мне плевать! И почему ты всем жалуешься, что устаешь? Ты не должна уставать, ты же любишь ребенка! Не можешь с ним справиться, требуешь помощи? Моя мать о помощи не заикалась. Может, ты ребенка не того родила? Если так, то сама виновата — вот и мучайся с ним! Рожать нужно было другого — чтобы не плакал и внимания не требовал! И вообще я его захотел, чтобы ты была счастлива — ведь мечтает об этом любая замужняя женщина. Терпи теперь все ради этой мечты!».

— Э-э… очень красивая речь, — подавляя улыбку, ответил Альберт. — Ты могла бы соревноваться с «Трибуном». Вот было бы смешно!

— А теперь они все хотят, чтобы я рожала второго! Я этого ненавижу, а они второго хотят! Хуже, я ничего не могу предпринять, чтобы этого не было. Но я не хочу!

Она хотела сказать и кое о чем ином, но промолчала из страха, что Альберт ее не поймет. Ей легче было говорить о том, что лежало на поверхности, что заметить можно было по ее состоянию, остальное ей было страшно и — жутко стыдно, словно была в том и ее часть вины.

А сейчас она сбежала, не объяснившись с мужем, не оставив записки — и бросив ребенка.

Разумно полагая, что сбежать она могла к бывшему любовнику, то есть к кузену Альбрехту, Альберт поехал к нему и, так как наступил поздний вечер, разбудил его настойчивыми требованиями впустить. Не знавший ничего об исчезновении Мисмис кузен Альбрехт выслушал все же новость и, как приехавший закончил, нехорошо улыбнулся.

— Ты что-то знаешь, — ответил на улыбку его Альберт. — Расскажешь или нет?

Растрепанный со сна кузен Альбрехт расхаживал тем временем по комнате и улыбался уже себе самому; затем быстро спросил:

— Ты мне, Берти, заплатишь?

— Хм… а сколько ты хочешь?

— Пятьсот.

— Что? — опешил Альберт. — Пятьсот? Двадцать пять — не больше!

— Хорошо, триста.

— Нет.

— Сто. Меньше не имеет смысла!

— Согласен. Заплачу потом, если скажешь правду.

— Угу. Кузина Мисмис завела себе любовника.

— Не может быть! — перебил его Альберт. — Ты врешь!

— Я не вру, — спокойно сказал кузен Альбрехт. — Я слышал, что завела.

— От бабушки из своего дома?.. Имя его знаешь?

— Могу узнать, если нужно. Знаю, что он пропагандист, из местных либералов. Они в прошлом году познакомились. Она уже беременной была. Я узнаю… Ты скажешь тете Лине?

— Не знаю, — ответил Альберт. — Наверное, нет.

— Не хочешь расстраивать?

— Это бессмысленно. И достаточно она разочаровывалась в Марте.

— А я был уверен, что ты ревнуешь мать к Мисмис, — ответил Альбрехт, — потому что Мисмис любили намного больше тебя.

— Я давно вырос из этого… мы с ней не дети и в одобрении матери не нуждаемся. Но мне будет грустно, если мать узнает об этом.

Альбрехт постоял, печально рассматривая его. И потом заявил:

— Наверное, я понимаю. Согласен на восемьдесят, так и быть.

Пять суток спустя Альбрехт принес новости, в том числе адрес, по которому спряталась Мисмис. Вместе с ним за ней поехал Герман, и после кузен Альбрехт описывал случившееся с драматическими нотками, словно разыгрывая спектакль:

— Берти, если бы ты присутствовал!.. Она чуть в обморок не хлопнулась! Ну и трусливый у нее любовник, достаточно было помахать пистолетом у его носа. Мисмис, наверное, влетело! Ты бы сам узнал… как бы она в больницу не попала, наша несчастная.

Должно быть, Мисмис ждала брата, потому не удивилась, увидев его у себя. Больной она не была, избитой тоже, лицо ее было спокойно. Муж ее, напротив, вид имел нервный, истерзанный, с Альбертом говорил непривычно болезненным голосом. С Мартой Герман, если заговаривал, то подчеркнуто тихо — тон его становился мягким и ласковым; от резкости, что была во время объяснения с ней, не осталось ничего, словно он уже чувствовал себя виноватым, не понимая, в чем вина его, собственно, состоит. О ребенке он заботился, боялся, что нервность его скажется на состоянии мальчика, и с ним делался бессильно-нежным.

В комнате своей, сев к Альберту спиной и шмыгая носом, Мисмис заявила:

— Я тебя ненавижу! Зачем ты заставил меня вернуться, Бертель? Зачем? Я несчастна тут! Как ты не понимаешь?

— Тебе пора повзрослеть, Мисмис, — сдержанно ответил он, — и научиться отвечать за свои поступки. Ты поступила безответственно, оставив ребенка. Ты бросила сына в квартире, одного! Это… как бы ни было тяжело, ты за него отвечаешь. Твое решение, это было твое решение — рожать. Ты должна усвоить, что у решений есть последствия.

— Как ты не понимаешь? Мне плохо! — Мисмис заплакала. — Германн грозится, что закроет меня дома навечно! Он грозится, что я останусь тут навсегда! Он хочет запереть меня насовсем! Разве это нормально?

— В нынешних обстоятельствах я его понимаю.

Она оглянулась — глаза ее были красны и очень злы. Невольно Альберт отпрянул.

— Значит, ты считаешь, нормально держать человека в заложниках? Нормально отобрать у него ключи? Сделать его своим рабом? Это, по-вашему, быть приличной женой?

— Эм,