его тело желает сблизиться с ней. В помутнении красок и форм показалось, что она не так слаба и не боится боли, быть может, стойкость ее выиграет в этом сражении, и не логичнее ли, правильнее, эмоциональнее ей уступить и позволить пережить боль, раз уж она сама эту боль требует. Как нежно, расслаблено женское тело, как оно уступает, зная, что станет больно.

— Кете, Кете… не нужно, — сумел сказать он.

Требовательно она заглянула в его глаза — и, прочитав в них страх, опустила руки. Забралась в угол постели, как-то разом ослабнув.

— Прости…

— Я хочу спать, — перебила его Кете.

— Попытайся понять, хорошо, Кете? — К счастью, к нему возвратилось красноречие. — Ведь нельзя же насильно… Ты сама не заметишь, как все закончится. Может, потом встретимся, улыбнемся, вспоминая это.

— Уходите! — выпалила Кете.

Лицо ее резко изменилось — из растерянного и обиженного стало злым, чуть ли не агрессивным. Он отступил. Кете снова отвернулась, и, выходя, он мог рассмотреть лишь ее опущенную голову.

В прихожей он заметил Марию, что пришла за ними следом, но сидела, не раздеваясь, на стуле у входной двери.

— Шпионите, как бы я чего не сделал? — сухо спросил у нее Альберт.

— Я хотела поговорить, — тихо и напряженно ответила она. — Я хотела спросить у вас совета. Без тети. Мне… нужно, чтобы вы мне помогли. Я не знаю… не умею.

— И? Я слушаю.

— Мне… нужно найти квартиру. Чтобы снимать. У меня работа, я смогу платить. И я даю уроки музыки. Но я боюсь… что меня обманут или… что я не смогу. Я раньше не снимала сама… вы понимаете?

— Так вы не собираетесь ехать с тетей и сестрой?

— Нет, я остаюсь.

— Почему?

— Я не хочу, — ответила Мария. — Я устала от тети. Я хочу побыть самостоятельной. Я больше не могу жить с ней!

— Знаете что, — внезапно начал Альберт, — снимать в одиночку дороже. У меня к вам предложение: давайте снимем двухкомнатную квартиру. Платить будем пополам. С вас ужины, а с меня — продукты. Можно найти квартиру с пианино. Вы согласны?

Удивившись, она развела руками со словами:

— Но… как? Я не могу!

— Но почему?

— Но я вас не… мне не нужны любовники!

— А я вас не просил спать в моей постели.

С сомнением Мария на него смотрела.

— А вам зачем, позвольте уточнить?

— Хочу съехать от родителей. Мать каждый день теребит меня, покоя нет. А с вами мы хорошо поселимся. Я не буяню, почти не пью. Я не буду вам мешать. Обещаете подумать?

— Хорошо, — неуверенно ответила она. — Я… не знаю… но вы же к нам заглянете?

— Нет, я позвоню. Или вы мне позвоните. У вас есть мой телефон?..

Поспешно он написал на протянутой бумажке, как связаться с ним. Вот уж смешно, мелькнуло у него, он поселится с Марией вместо Кете — обмен сомнительный, но безопасный. Мария не полезет целоваться.

Она приехала с вещами вечером, после него; с наигранной, от скрываемой неловкости, улыбкой отдала ему объемный черный чемоданчик.

— Покажите себя джентльменом, — с иронией произнесла она. — Отнесите в мою комнату… пожалуйста.

В комнатке своей она ничего не поменяла, держала ее в чистоте, на столе, прислоненном к подоконнику, хранила книги — все по истории музыки и иллюстрированные альбомы живописи. Так как окно выходило на восточную сторону, эта комната с ранних часов наполнялась солнечным светом, и это отличало ее выгодно от комнаты Альберта, в которой, из-за изобилия листвы за окном, и в погожие дни бывало серо. Если же было пасмурно, Альберту приходилось, занимаясь или читая, включать настольную лампу. Как и Мария, он почти ничего не изменил в новой комнате, разве что с прежнего места перевез с сотню газетных вырезок о преступлениях и расклеил их на стенах.

Мария находила этот его интерес ужасающим.

— Не знаю, как это — просыпаться окруженным фотографиями с измученными, порезанными телами, — говорила она с отвращением. — Неужели вам даже не противно смотреть?

— Я как-то привык, почти не обращаю внимания. Это фон, такие обои.

Мало времени проводя дома, Альберт и ее видел изредка. Она могла позавтракать с ним, но он по утрам читал газету и, если заговаривал с ней, то за тем, чтобы сообщить что-то важное, узнанное только что. Вечером она, приходя с работы, наскоро готовила им ужин, оставляла его на плите, чтобы Альберт смог разогреть его, и ложилась спать. В выходные же они сталкивались в гостиной: Мария почти не покидала ее, занимаясь с учениками и заставляя соседа своего терпеть нервность и безалаберность, и леность этих самых учеников.

Несмотря на краткость общения, как-то очень скоро отношения их стали теплее, заботливее. Торопливый утренний обмен фразами уже избавлял обоих от ощущения заброшенности, ненужности и одиночества. Теперь они спрашивали друг друга о настроении, о здоровье, о планах на вечер или выходные. В дни зарплаты оба взяли за правило что-то приносить другому: Альберт покупал цветы, вино или шампанское, а Мария приносила с работы сладкое, ею слепленное же и испеченное: «Маковый рулет и шоколадный торт, и вот пирожные, с заварным кремом, и блинчики с начинкой, и яблоки в вареной карамели…».

Немного выпив и растянувшись на диване, она ему рассказывала о классической итальянской опере, о русской литературе прошлого столетия или особенностях техники Айвазовского. Альберт слушал ее с интересом, но больше смотрел на нее, любуясь ее расслабленной позой, естественностью человека, научившегося любить себя и свое тело.

— Хочешь, сыграю тебе что-то? — спрашивала она после и искала его глаза.

Он знал, что у нее болят спина и руки, но все же не отказывался, чувствуя, что Марии нравится играть ему, что это для нее — выражение скрытых чувств. Обычно она играла для него Чайковского, Шопена или Малера. Как-то начала со «Старинной французской песенки», признавшись:

— Из давних моих воспоминаний… У нас было пианино. Не тут, не у тети Жаннетт… Кстати, у тети его раньше не было.

— Не было пианино? — переспросил Альберт.

— Да. Пианино появилось после, в Минге. В столице… не было. Мне нужно было заниматься, и я ходила к тете Лизель, маме Дитера. У Гарденбергов было пианино. Я на нем играла. Тетя Лизель учила сына. Не знаю, помнит ли Дитер что-то из музыки. Ни разу не видела, чтобы он играл. Нет, — себя перебила Мария, — свое пианино было при маме, в нашем доме. Черное пианино, старое, с облупившимся лаком. На нем стояли фарфоровые статуэтки. И висело что-то… не помню… выше этих статуэток. Мама мне играла по вечерам.