бы и при этом полноценным ангелом, в свою же очередь и напротив видя лишь и полноценного демона. Ей так хотелось думать и представлять, во всяком же случае. Как и так же ведь понимать и воспринимать. На деле же и таким вот образом — лишь пряча и притупляя свою же тьму еще и в себе, выводя же скорее и обостряя напротив и тьму Розы. Доводя буквально же ее тем самым и до абсолюта вне себя, как и любое же пламя вдруг и изъятое из замкнутого пространства на открытый воздух, тут же и возвращая ее же, но уже и не в свою оболочку. Ведь и имя же ей придумать София пока не могла. Да и не хотела, если уж до конца и нечестно. Представляя же это как присвоение клички собаке: «дал — и она твоя». Без права голоса, желаний и мечт. Да и самой — своей жизни. Ей не хотелось так. Не хотелось и подчинять ее, как и присваивать. Хотелось же, наоборот, чтобы она была: своя собственная. Без имени, но и собственная. Имея же «при себе» и сразу: и точку зрения Софии, и свою же собственную. Вместе же и со своим набором демонических меток, параллельно же, как и все с ее. И почему-то, как и все же искусно-демоническое, София видела их именно такими и так: в виде контурного же ловца снов на левом предплечье и снаружи его с залитым уроборосом вместо большого и самого верхнего кольца, с контурным же зайцем уже в маленьком кольце под ним и из такого же джутового шпагата, с такими же и перьями, маленькими и большими, и слегка теневыми сверху них бусинами, с просто же контурным всевидящим глазом в сердцевине большого кольца-уробороса с залитым зрачком, оставляя лишь хрусталик среди сплетений нитей и черной тени орла, бабочки и слона; внутри же предплечья было контурное теневое сердце и два просто контурных пульса, идущих параллельно друг другу в направлении же к нему и через него дальше, верхний из которых после него сразу же обращался в нитевидный и вплетался в нижний, превращаясь уже в один целый и живой; на ребре же предплечья и сзади была контурная теневая перьевая ручка и такая же стеклянная чернильница с каплями ее чернил то тут, то там и с двумя же выведенными от руки строчками, расположенными горизонтально и параллельно же друг другу: «Отдай, чтоб не смогли отнять, Прикинься, что тебе не больно»; на кисти же и снаружи, в свою очередь, имелась контурная теневая смесь лотоса и хинди; а на пальцах же были кольца в количестве тринадцати штук из пяти тонких, трех толстых и снова пяти тонких в три ряда; в середке мизинца находилось контурное сердце, на ребре же его и в одной его трети было выписано слово love; на безымянном и так же посередке была контурная стрела, а на ребре — тень розы со стеблем, листвой и мелкими шипами; на среднем посередке же и к самому же ногтю были выбиты три точки, на ребре же и второй трети его — слово hope; на указательном и посередке его располагались четыре контурные галочки, словно бы и от стрелок, две вперед и вверх к ногтю, и две же назад и вниз к началу же самого пальца, и на ребре же его, как и одной же трети, имелось слово faith; на большом и над кольцами было еще одно, но уже и залитое одно сердце; и как последний же аккорд в этой конкретной же симфонии, слегка двойственный и не слегка же уже непонятный, ведь случайностей и совпадений и так нет, а тут еще же и такие, но и нравящийся же самой Софии на ней, всегда будучи же с мыслью и смыслом «от чего бы и не добавить ложку дегтя в этот и так уже бочонок с медом», поэтому и да, имелось еще и «тату» Розы в виде почти что уже и исчезнувшей контурной ветки сирени в форме же бесконечности. И да, на том же самом предплечье и с той же самой внутренней его стороны, у самого же и запястья и пульса. И не как странно, ведь еще и не намекая, на: жить вечно и бесконечно. Пусть же и даже, а там и тем более, беспечно порой. Но и так ведь Софии самой виделось и так ей хотелось, желалось и мнилось, опять же. Как и того же, чтобы она, хозяйка же всего этого самого подчас и прямо беспредела, была как самостоятельная, самодостаточная и автономная личность, так и лирическая героиня, но и ее же все тень. И вот вроде бы — вот же оно: имя. Но вот только и врожденная же уже в ней ее скромность, как и выращенное же после воспитание с до банального же еще и совестью с моралью, вместе и со скупым отношением к себе, так и неоцененностью своего же света никак не давали сообща ей произнести это вслух. Так что она держала рот на замке и язык же за зубами, как и прежде. Так и еще же и ко всему тому теперь — будучи с тяжелой головой на плечах и граненым камнем за пазухой. И прописывала лишь и ее же саму в своем дневнике-ежедневнике как: Тен. Не решаясь же пока и так даже, а там и тем более добавлять в конце мягкий знак. Как и писать же ее и неимя с маленькой буквы.

* * *

…Ей, Розе, просто нравились крики боли и отчаяния… стоны… Ей нравилось все то… нет… вот просто и… все, да… что в свою же неочередь и не нравилось… мне! И не только же и потому, что еще и как раз таки провоцировалось ей, а исходило же уже и в равной же степени от меня. Плюсом же ко всему… для нее же все-таки… и минусом же… для меня… она была ненасытна и всегда хотела больше… Большего! И с каждым же разом… все громче и сильнее. Мощнее! Внешне и внутренне… По всему и всем… Да, ведь и не только же по мне… но и по себе. О… Она бы вполне могла получить и оргазм, если бы я еще, как и в «Изгнании дьявола» или в каком-то из подобных же старых добрых ужастиков в том еще своем экстазе… лазила по стенам, разрывая обои… крошила