— Ах, не музыку. И как только Падарский…

— Грубо, Андрюша… А теперь я жалкая институтскаятаперша, и где же! В том самом проклятом городе, который я всегда такненавидела! Разве я не могла бы и теперь еще найти человека, который дал бы мнепокой, семью и любил и уважал бы меня? Но память о нашей любви…

Стрешнев закурил и стал отвечать медленно, разделяя слова:

— Вера, мы, дворянское отродье, не умеем просто любить.Это отрава для нас. И это я, а не ты, загубил себя. Пятнадцать, шестнадцать леттому назад я приезжал сюда каждый день и готов был ночевать у твоего порога. Ятогда был еще мальчишка, восторженный и нежный дуралей…

Папироска потухла. Он далеко отшвырнул ее, уронил руку вдольтела, глядя в потолок.

— Любовь прадедов, их портреты в овальных рамках сзолотой бумажкой вокруг синей… Образ Гурия, Симона и Авива, покровителей нашихдревних семей… Комy, как не нам с тобой, назначалось все это? Я тогда стишкиписал:

Любя тебя, мечтал я о мечтавших,

Любивших здесь сто лет тому назад —

И по ночам ходил в заглохший сад,

При свете звезд, их некогда кидавших…

Он взглянул на Веру и заговорил резче:

— Зачем ты ушла — и за кем? — из своего рода, изсвоего племени?

Он приподнялся и стал в упор, злыми глазами глядеть на сечерные сухие волосы.

— Я о тебе, с восторгом, с благоговением, всегда толькокак о жене думал. А когда нас свела судьба? И чем ты мне стала? Женой разве? Абыла молодость, радость, чистота, темный румянец, батистовая косоворотка…Приезжать к вам каждый день, видеть твое платье, тоже батистовое, легкое,молодое, видеть твои голые руки, почти черные от солнца и от крови нашихпредков, татарские сияющие глаза — не видящие меня глаза! — желтую розу вугольных волосах, твою тогда глупую, изумленную какую-то, но прелестную улыбку,даже то, как ты уходишь от меня по дорожке сада, думая о другом, а притворяясь,что играешь, гонишь крокетный шар, слышать оскорбительные фразы твоей матери сбалкона — это было для меня…

— Она, а не я во всем виновата, — с трудом сказалаВера.

— Нет! Помнишь, как ты в первый раз уезжала в Москву,собиралась, рассеянно пела что-то, не видя меня, поглощенная своими мечтами,уверенностью в счастье? Я вас поехал провожать верхом, в ясный холодный вечер.Блестели яркие зеленя, розовели жнивья и занавеска в открытом окне вагона… Ах! —сказал Стрешнев со злобой и со слезами и опять лег на подушку. — От твоейруки, пахнувшей вербеной, остался запах и на моей руке. Он смешался с запахомповода, седла, пота лошади, но я все еще чувствовал его, ехал в сумерках побольшой дороге — и плакал… Если уж кто пожертвовал всем, всей своей жизнью, такэто я, старый пьяница!

И, чувствуя на губах теплую соль слез, катившихся по егощекам, по усам, Стрешнев скинул с постели ноги и вышел из комнаты.

Луна садилась. Белый рыхлый туман стоял под скатом полей, мертвенносинея. Далеко за ним занималась багряная заря. Далеко, в холодном потемневшемлесу, пел петух в сенцах караульщика. Стрешнев, в одних носках, сел наступеньки крыльца, чувствуя, как обливает холодной сыростью его тело под тонкойрубашкой.

— А потом, конечно, роли переменились, — сказал онтихо, с отвращением. — Ну, да теперь все равно. Конец…

IV

Утром пили чай в холодной прихожей, на огромном сундуке.Самовар стоял на нем нечищеный, позеленевший, давно потухший. Холодный пот,покрывавший окно, сошел с верхнего стекла. Виден был в него солнечный блескморозного утра, корявое дерево в бесцветной, кое-где уцелевшей зелени. Босая,опухшая от сна рыжая девка вошла и сказала:

— Митрий приехал.

— Подождет, — ответил Стрешнев, не поднимая глаз.

Не поднимала глаз и Вера. Лицо ее похудело за ночь, подглазами и вокруг век был коричневый налет. Черное платье делало ее моложе икрасивее, от черных волос пудра на лице казалась розовее. Сухое, жесткое лицоСтрешнева было мертвенно, откинуто назад. Сквозь жесткую курчаво-серую бородкуглядел большой кадык.

На дворе слепило низкое солнце. Все крыльцо было седое отмороза. Мороз солью лежал на траве, на сизо-зеленых раковинах капустныхлистьев, раскиданных по двору. Мужик, с оловянными глазами, приехавший ккрыльцу в телеге, набитой соломой, тоже заиндевевшей, ходил вокруг телеги,уминал солому, держа в зубах трубку, и через плечо его тянулся сиреневый дым.Вера вышла на крыльцо в дорогой и легкой, но уже ветхой старомодной шубке и влетней шляпке из черной соломы с жесткими, ржаво-атласными цветами.

Проводил ее Стрешнев по отпотевшим проселочным дорогам добольшой дороги. Ехал за телегой. Мерин тянулся к соломе. Он стегал его по мордеарапником, мерин задирал голову и трудно хрипел нутром. Плелись шагом имолчали. Сзади бежала увязавшаяся за Стрешневым старая гончая собака изусадьбы. Низкое солнце пригревало, небо было кроткое, ясное.

Возле большой дороги мужик неожиданно сказал:

— А я, барышня, опять пригоню на лето к вам своегомальчишку. Я его опять к вам в пастушата предназначил.

Вера обернулась с застенчивой улыбкой. Стрешнев снял шапку,наклонился с седла, взял ее руку и поцеловал долгим поцелуем. Она прильнулагубами к его седеющему виску, тихо сказала:

— Будь здоров, дорогой. Не поминай лихом.

По большой дороге мужик загремел телегой, поехал рысью.Стрешнев повернул, поехал назад без дороги, по жнивьям. Собака издали провожалаего, четко видная среди золотых полей. Он останавливался, грозил ей арапником.Она тоже останавливалась, садилась. — «Куда ж я пойду?» — как быспрашивала она. И, как только он трогался, опять неспешной рысцой бежала заним. Думал он о далекой станции, блестящих рельсах, дыме уходящего к югупоезда…

В голых, местами каменистых лугах, куда он спустился, былопочти жарко. Беззвучно сиял осенний день голубым чистым небом. Великая тишинастояла над пустыми полями, над оврагами, подо всей великой русской степью.Медленно плыла по воздуху вата с татарок, с иссохших репьев. На перьях сиделищеглы. Так они будут сидеть целый день, только изредка перелетая, перенося своютихую, прелестную, счастливую жизнь.

Капри. 31 декабря 1912

Красное море встречает нас дурными знамениями.

Вчера на закате дул хамсин. Слева, в пыльной, красной мгле,садилось болезненно и тускло блестящее солнце. Справа эта мгла была сумрачнее.Там темнели очертания Джебель-Таира. И оттуда, со стороны Аравии, горячий ветергнал двух птиц. Они неслись боком, низко над водою. Перья их были измяты ивзъерошены. Неожиданно наткнувшись на спасение, на наш грузовик, они взмыли кверхушке фока, на тугую струну штага, соединяющего фок с гротом. Уцепившись,они крепко встряхнулись, приводя себя в порядок, и застыли.