Мы с мостика долго разглядывали их. Таиться нечего, —всем стало не по себе: это были два старых аравийских стервятника, два«вестника смерти» и всяческих бед. А ведь мы прямехонько идем на смерть: повсему побережью Аравии, в Суэце, в Порт-Саиде — чума и холера; в Джибутти, гдемы стояли сутки и сообщались с берегом, умирает по сто, по двести человек вдень. А нервы у нас никуда, — устали мы ужасно. Переход в Японию былтрудный, бурный. Не давши нам и недели отдыха, погнали нас назад, в Китай,оттуда — в Сингапур. Там мы без дела простояли месяц, изнуряемые жарой, лихорадочнойвлажностью… Индийский океан в марте, конечно, отдых, но ведь впереди было этопроклятое Аравийское море и чума. А народ моряки чувствительный. Что же до верыв приметы, в предзнаменования, то плавающие в северных и тропических морях хужевсякого араба…

Вечером без охоты поиграли в шашки. Старший механик вспомнилпокойного командира «Японии»: это было тоже во время чумы и тоже в Красномморе, командир захворал, — может быть, и впрямь захворал, заразившись вМассиве, где он съезжал на берег, — а захворав, поспешил принять датуры,оставив записку, что у него жар и опухоли под мышками… «Тело его было преданоКрасному морю…»

От песку, от горячего ветра закрыли люминаторы. Это печь сзакрытой заслонкой! Свободные от вахт рано разошлись спать, — один пьяницаФранц старчески ворчал и гремел в буфете, швыряя посуду. Но какой сон прихамсине! Тело ноет, сердце замирает. Поминутно, весь в поту, просыпаешься,куришь, снова задремываешь… Никогда не кажется так мала каюта! Лежа в темноте,слушая ровный плеск воды, бегущей назад, мимо, все думаешь о том древнем,мистическом, чем отравляет нас Восток — тропики, Индия, Китай… а в этоммглистом море — Аравия. Какая загадочная, доныне неведомая нам, ветхозаветнаястрана — эти пустыни, до шлака сожженные ветхозаветным богом! Что там, вгористой, вечно мреющей миражами глубине ее?

Окраины мы знаем: жара, грязь и вечная холера в портах;дальше — пески и камни; где-нибудь на голой волнистой равнине их — страшный всвоей доисторической неуклюжести верблюд, стоящий всегда одиноко, бесприютно,далеко от той чахлой пальмы и грязного колодца, возле которого — большой жаркийшатер из черного войлока, слабо сияющий на солнце дымок костра, свирепаясобака, полусонная от зноя старуха, полуголые дети в паршах, котелок,измазанный тестом дурры, невесть откуда занесенная керосиновая жестянка степлой водой… А там — опять то бархатные, то усеянные мелким, острым камнемпески. Там начинаются те заповедные, вечно засыпаемые песком пути из Сирии,Персии и Средней Азии к Мекке, Ятрибу, что издревле отмечают своими костямисвятые хаджи, гибнущие, во имя господа, от жажды, ураганов, зноя и, уж конечно,от холеры и чумы — «Раны от Копья», как называют ее арабы. Вот за такими-токараванами и следуют они, эти стервятники.

Их зловещая близость чувствовалась всю ночь. Я выходил напалубу: горизонты мглисты, луна туманно-розова, ночь суха, горяча — точно и нев море. Высоко, возле клотика фока — два темных комка… Где они вывелись, гдескитались? Сколько раз отбивались от смерти, от таких же хищников, как и они сами,сколько раз рвали падаль, трупы и погибали от хамсина? «Господь есть богревнитель и мститель» — так и доныне верует пламенная страна их. — «Передлицом его идет язва, а по стопам его — жгучий ветер…» И жгучий ветер с пескомдул в каюту всю ночь…

К рассвету хамсин пронесло. В шесть утра над каютаминачинается топот босых ног, шум воды, пущенной из шлангов по палубам. Обычнослышишь все это одно мгновение, затем перевертываешься и засыпаешь еще крепче.Но нынче я очнулся сразу. Как всегда, ослепительный свет тропического солнцабил в люминатор, до головокружения душно было в каюте — и так отраден этотсвежий шум! Сбежав вниз, к ванне, я раз десять окунулся в холодную воду.Мраморный пол, мраморная ванна и эта хрустальная вода — истинное наслаждение. Самомуприятно чувствовать холодок своей руки, которой пожимаешь сухую, горячую рукутого, кого сменяешь на мостике. Там уже пекло. Я взял бинокль и навел его наптиц. Великолепны эти аравитяне! Сквозь стекла еще прозрачнее кажетсяпрозрачный, сияющий среди ясного неба воздух. Четко, крупно видны блестящий насолнце бок мачты, витой стеньг-штаг и ястреба, в огромном пространстве висящиена нем: их желтоватое жесткое оперение, круглые совиные головы, покрытые редкиммладенческим пухом, прищуренные кошачьи глаза, короткие, крепко загнутые клювыи лимонные лапы. Оба ястреба очень велики и очень худы. И это особенно заметнотогда, когда какой-нибудь из них затрепыхается, взъерошивая перья, и плевкомпустит на палубу известковый помет.

Фельдшер вышел перед завтраком на горячую палубу и сталстрелять в них из бульдога. Все окружили его, закинув назад головы. Всякомуказалось, что, стреляй он, не было бы этого бесплодного треска. Вдруг одинястреб подпрыгнул и комом полетел с высоты наискось. Мелькнув своей рыжей желтизной,своими изломанными перьями в густо-синей и тяжелой, как масло, волне, он исчезпод бортом. Другой испустил жалкий и злобный крик, взмахнул крыльями и опять,еще туже сжавшись, замер. Пули с визгом летели мимо него — он только втягивал всебя голову. Куда ему было деваться? В море, окружавшем его, не было ни единогокамня. Ему оставалось одно — ждать, пока выйдут все пули. И наконец они вышли.Мы наводили на него бинокли, он во все глаза глядел на нас. Зол он, должнобыть, невероятно: голоден так, как может быть только стервятник! Вечная браньсо всем живущим и вечное выслеживание жертв или подали… Жесток и к немугосподь, определивший ему быть вестником черного Копья своего!

И целый день не выходила у меня из головы мысль о крысе,которая, может быть, уже сеет смерть, чумея в темноте наших трюмов.

Этот желтый флаг смерти, под которым мы теперьплывем, — желтый санитарный флажок, который мы должны были поднять вДжибутти, — твердо напоминает: будь всегда готов к ней, — она и надтобой, и впереди, и вокруг, вот за этой водою, на жарких песчаных берегах,среди той нищеты и грязи, которой живет почти все человечество: Копье господневечно поднято!

Матросы, те подтягиваются при вести о малейшей опасности. Иу нас теперь чистота необыкновенная. Очень рано стали мы готовиться к одесскомупорту в этот рейс — чиститься, краситься. Несколько дней не смолкал ладный,дробный стук молотков: с палуб, с мачт, с бортов, с труб обивали старую,потрескавшуюся краску, а на ее место клали свежую, блестящую, спиртуозно пахучую.И теперь нельзя было насмотреться на густую синеву за бортами, великолепноподчеркнутую яркой киноварью нашей железной палубы и золотой охрой труб. Внебе, знойном и светоносном, весь день нынче не было ни единого облачка, ровнотянул навстречу легкий бриз. На баке иные из подвахтенных спят, иные болтают икурят. На носу разноцветными пятнами сохнет развешанное на веревках белье. Наюте сладко щебечут те канарейки и те розовые тупички, которых везем мы изтропиков на север… И только там, возле клотика фока, на блестящей в воздухеструне, в упор освещенный опускающимся солнцем, зловеще желтеет враг всяческойжизни…

Франц, больной с похмелья, лениво таскал свои разбитые ногипо палубе, яростно тряся колокольчиком.