— Об этом ты не убивайся. Схожу.

Вынув из своего нищенского мешка крендель, дурочка сталаесть, собирая с колен крошки.

— Хочешь кренделька? — спросила она.

— Нет, матушка, спасибо, что-й-то не хочется, —сказал Аверкий.

Вздохнув, он повернулся на бок. Дурочка открыла окно, сталадоходить свежесть вечера. Тонкий, как волосок, серп месяца блестел над чернойпокатой равниной за рекой, в прозрачном небосклоне. Далеко на село хорошо ипротяжно пели девки старинную величальную песню: «При вечере, вечере, при яснойлучине…» Когда и с кем это было? Мягкий сумрак в лугу, над мелкой заводью,теплая, розовеющая от зари, дрожащая мелкой рябью, расходящийся кругами вода,чья-то водовозка на берегу, слабо видный в сумраке девичий стан, босые ноги — инеумелые руки, с трудом поднимающие, полный черпак… Шагом едет мимо малый вночное, сладко дышит свежестью луга…

— Ай не узнала? — спрашивает он притворнонебрежно.

— Дюже ты мне нужен узнавать! — отзывается нежный,грудной, неуверенно звонкий голос — и против воли звучит в нем ласка, радостьнечаянной встречи.

— Ай помочь?

— Дюже ты мне нужен помогать…

Пересиливая себя, считая непристойным навязываться сразговором, он молча поднимается в гору, в росистое темное поле, глядит назвезды, слушает перепелов и деловито думает:

— Хороша, да бедна. Ишь сама воду возит…

Это было давно, в самом начале жизни… Неужели это она, та,что придет завтра, поведет его домой умирать? Она, она…

IV

Она пришла за ним на другой день. Она ласково и заботливоубрала своими темными руками его добришко, армяк, онучи, линючуюподпояску, — и повела его, бледного и слабо улыбающегося, домой:

— Пойдем, пойдем, батюшка. Будя, поработал. Весь свойвек ждала тебя. А ты вон какой стал — совсем никуда. Износился. Да заветныйперстенек и поношенный хорош…

И он все радовался первое время: вот он и дома, отслужился!Он не лег в избе, давно хотелось ему полежать на свободе, на покое, на чистомполевом воздухе. Лег он на своем гумнишке, в старенькой риге, густо заросшейкругом лебедою, лег в телеге без колес — и в открытое ворота день и ночь веялна него сырой ветер с огородов и гумен, несло ветром косой крупный дождь.

Все дела обсудили они со старухой, пожалели дочь, по нуждерано выданную в дальнее село, во двор зажиточный, но больной дурной болезнью, ипорешили дать ей знать, чтоб приехала проведать отца.

Дочь, однако, не ехала — верно, не пускала погода.

Погода мучила. С утра светило солнце, парило над дымящимисяполями, над грязными дорогами, над хлебами, насыщенными водою, легшими на землю.С утра Аверкий, порою покидавший свою телегу и добредавший до избы, обещалстарухе, что опогодится. Но к обедам опять заходили тучи, казавшиеся еще чернееот блеска солнца, меняли облака свои необыкновенные цвета и очертания,поднимался холодный ветер, и бежал по полям косой радужный дождь.

— Будут беды великие, — говорила соседка, бывшаядворовая. — Раньше и тучки не те были, все зайчики да кусточки, а теперьоблако грубое пошло…

Но Аверкий, сидя в валенках и полушубке возле избы, толькослабо улыбался: какое дело было ему теперь до будущих бед!

Соседи, двоившие пар, приезжали к обедам мокрые, усталые,жаловались, что на них армяки попрели, и тоже все хотели уверить себя, что,авось, бог даст, разгуляется. Но после обедов темнело от туч, гнала буря ливеньс градом. К вечеру стихало, солнце проглядывало; но на востоке громоздилисьрозовые горы, а западный небосклон весь покрывался странной серебристой зыбью,похожей на утиный пух.

А ночи были туманные. Зеленоватые пушистые звезды, какбольшие светляки, глядели на Аверкия в ворота. Спал он мало, по ночам скучал.Но, вспоминая теперешнюю свою свободу от всех забот и горестей, благодарнокрестился на небо.

Худел и слабел он не по дням, а по часам. Но, чувствуя, чтосмерть овладевает им без мук, без издевательства, часто говорил старухе:

— Ничего, ты не бойся, я удобно помру.

А старуха втихомолку надеялась, не давала веры его словам.Больше всего пугало ее его равнодушие. Но и равнодушие долго пыталась онаистолковывать его слабостью, пока наконец не перешло оно меры.

В конце июля, когда кое-как стали убираться в полях и дождиперестали, пропала у нее телушка, которую с великими лишениями нажила она себе,которая ходила за ней, как собака. Старуха все поля, все соседние деревниобегала. В тоске, в тревоге, она расспрашивала каждого встречного, не видали лирыжей телушки, и все не сдавалась, придумывала все новые места, куда надо идтина поиски. Как вдруг, в один сумрачный вечер, собаки притащили на деревню рыжуюголову с маленькими рожками. У собак ее отняли и принесли старухе на крыльцо.Она растерялась и заплакала, как ребенок. И все долго стояли вокруг крыльца незная, что говорить, что делать. На всех эта страшная, в сухой крови и с рожкамиголова произвела тяжелое впечатление. И только один Аверкий, который на говорприбрел из риги к избе, легонько рукой махнул.

— Уж чего там! — сказал он, — Смолоду ненаживали, а теперь не к чему…

Все взглянули на него с удивлением и еще дружнее загалдели,что этого так оставить нельзя. Пастух сказал, что собаки рыли в лесу. Несмотряна сумерки, решили немедля ехать в лес. Сосед торопливо запряг лошадь в телегу,посадил в нее плачущую старуху, вскочил сам и поскакал, загремел по улице.Поскакали за ним верховые. В полях было темно, в лесу темно и тихо, уже пахлоопавшими листьями. Лес слабо освещался с одной стороны красноватым светомвсходившей луны. Приехали к караулке на поляне, возле дуба с засохшейверхушкой. Лесник ужинал и, увидя толпу, очень испугался. Потребовали у негофонарь, пошли за пастухом к тому месту, где рыли собаки, нашли зарытую в землютребуху, подняли там и повезли лесника в деревню, к Аверкию.

Аверкий не спал, сидел в темной избе. Когда вздули огонь истала изба наполняться народом, когда привели старосту с палевой бородой инаперебой стали кричать, обвиняя лесника, Аверкий неожиданно принял егосторону. Лесник в свое оправдание говорил только одно:

— Красть я не согласен. Мой родитель не крал, и я несогласен. Кабы я крал, у меня бы ничего не было, бог бы не дал, а то у менясвое хозяйство есть.

Но Аверкий, со своим равнодушием к земным делам, вполневерил ему — и даже возвысил голос, настаивая, чтобы его отпустили, а не сажалив холодную. И удивленные, сбитые с толку соседи, в конце концов, покорилисьему. Покорилась его голосу, его гробовому лицу и старуха.

На выздоровление его у нее не осталось с этой ночи никакойнадежды.

V

Дочь с мужем посулились приехать и приехали на престольныйпраздник, ко второму Спасу. Было решено, что зять свезет Аверкия в больницу,покажет доктору. Аверкий согласился — и на день, на два ожил.