«Шумят строительные леса», — как написал тут однажды заехавший к нам журналист. Какой-то хлам — балки, блоки, тросы и шестерни, как на механизаторском дворе в любой деревне, — валяется тут и там. Черты неупорядоченности, черты того, что зовется бесхозяйственностью, — это зримые черты строительства. Что же до самой фигуры Медведя, вернее, его ступни, то вид у нее весьма… я бы сказал, сомнительный. Похоже на то, что она не столько строится, сколько латается тут и там, где что-то отвалилось, что-то проржавело, а что-то подгнило. Висят какие-то лохмотья, изъеденный лист железа отстал от заклепок, обнажился каркас. Но в некоторых местах видны новые заплаты из блестящих листов. Стоят среди ржавых и какие-то новые механизмы, назначение которых мне не известно.

Утро. Звучит, разумеется, «Утро» Грига. Медленно, с ленцой люди работают, что-то там приделывают, привинчивают, прибивают к Медведю. Время от времени какая-то деталь срывается с места, отваливается, — ее снова начинают прилаживать, и так несколько раз. Через площадку идет Облоблин, за ним, семеня, поспешает мужичок, тот самый, кто, помнится, рассказывал, как он продал мотоцикл и купил железо на крышу, а потом отдал это железо, затем отдал шифер и рубероид. (Предвидя недоуменные вопросы, я бы предложил отказаться от мелочного педантизма и не ловить меня на слове, указывая, что этот мужик был когда-то пришиблен кирпичом. Мало ли что когда было! Важно не то, что было, а то, что есть.)

— Валюха, баба-то моя, — объясняет мужик Облоблину, — говорит: «Иди, говорит, до сотрудника Облоблина. У всех крыши-то жалезные, а у тебе — рубероид».

— Нет-нет, не могу, — не слушая мужика и что-то высматривая, отмахивается Облоблин. — Ничего не могу.

— А Валюха у меня какая? Приходит, говорит, бабы слыхали, нового жалеза на Медведя привезли, поди, говорит, к сотруднику Облоблину, поросенка, скажи, зарезали, снесли уже.

— Как — снесли?

— Валюха говорит, они с Нюркой, с дочкой старшей, снесли поросенка-то, а жана ваша-то говорит, Валюха сказала, пущай твой мужик, я то-исть, идет к мужу-то, к вам, то-исть, пущай нащет жалеза-то поговорит, на стройке-то есть, сказала.

Облоблин не в шутку рассердился:

— Ну бабы, ну бабы! — возмущенно процедил он. — Тут, понимаешь, крутишься день и ночь на стройке, а они там за твоей спиной черт-те што вытворяют!

— Ет-так, ет-так!.. — поддакнул мужик.

— Так что вот как: ничего не слышал и ничего не знаю, понял?

— Как не понять? — обрадованно кивнул мужик. — Спасибо вам, дай Бог здоровья! Валюха-то велела сказать, другого поросенка…

— Ладно-ладно, иди давай, иди!..

— Дай вам Бог здоровья!

Мужик отошел в сторону, и через минуту я увидал, как он стал таскать откуда-то из-за Медведя листы железа, унося их и возвращаясь за следующими. Кое-что, на виду у работающих, прихватывал и от самого Медведя — то гайку отвинтит, то какой-то стержень. Облоблин тоже на него не глядел — он был занят разговором с Николаем, который подошел к нему вместе с тем длинным мужиком, кого я прозвал Мулен Руж.

— Ну?! — злобно рявкнул Облоблин. — Сколько я, вашу мать, дожидаться должен? Принесли?

Мулен Руж торопливо достал из папки какие-то списки.

— Принесли, принесли! Значит, так, — заглянул он в список. — «Штакетник для забора по… перми…»

— Периметр, — раздраженно поторопил Облоблин.

— «…участка сотрудника Облоблина — пять тыщь штук, кирпич под фундамент кот-теж-да сотрудника Облоблина…»

— Тсс! — зашипел Облоблин. — Ты што, идиот, так и будешь каждый раз мою фамилию называть?

— Дык написано, я и ст…

— Учишь вас, учишь! Дай сюда! — вырвал Облоблин бумагу. — Что тут? Штакетник… кирпич… кругляк… тес… известь… трубы… сантехника… Так. — Он оторвал от бумаг какие-то полоски. — Никакой фамилии. Напишете так: «Для расширения фронта работ по досрочному выполнению годового задания выдать на стройку: штакетника — пять тысяч штук…» И так далее. А я подпишу. Когда со склада получите? — повернулся он к Николаю.

Тот в ответ почему-то загоготал.

— Ты что?

— Дак видь зачем же со складу-то! — веселился Николай. — Это цельная волынка будет. Мы прям отседа, — кивнул он на стройку. — Отседа берем и вам на участок привозим. Два дня, как у вас работают! Поедете — посмотрим?

— Ишь ты! Едем! — Облоблин очень доволен. Но у него перед глазами все торчал Мулен Руж. — Шевелись! Шевелись! — бросил ему Облоблин и ушел вместе с Николаем.

Мулен Руж побежал по стройке, собирая людей, командуя, указывая и со всею силою выполняя задачу, цель которой в том заключена, чтоб на каждый момент времени столько же работы прибавлялось, сколько бы ее и убавлялось, сколько бы деталей к Медведю приделывалось, столько бы их с Медведя снималось и уносилось куда-то. Не имея большого опыта в такого рода деятельности, я полностью пасую перед желанием убедительно изобразить ее ритм, записать рабочие возгласы, вообще — передать всю психологическую и физическую сложность этой необычной общественно-социальной ситуации. Но посредством Музыки, Поэзии и Танца, я убежден, изобразимо все, и вот представьте, что наша стройка слажено двигается и поет такие, например, рабочие попевки:

— Давай, давай!

— Живей, живей!

— Куды нести-то?

— Сюды скорей!

— А што вот енто?

— На кой нам знать!

— Уже прибили?

— Давай сымать!

— Стоять на месте?

— Нале… направо!

— Труд дело чести

— И подвиг славы!

— Эй, глянь, все вышло

Вперекосяк!

— Что х…, что дышло —

Один бардак!

— Нам счастье светит

Через века!

— Взведем Медведя

Под облака!

— Всех больше надо?

— Зарплата есть,

Пол-литра выпьешь —

Почет и честь!

Перебивая эту массовую трудовую песню и мерный шум строительных лесов, начинают бить колокола. Выбивают они в весьма подвижном темпе, близком к allegro, все тот же Траурный марш Шопена. Площадку пересекает Рихтман. Он вовсе не стар и совсем не сед: наш Рихтман — современный молодой интеллектуал лет под тридцать, не больше. Он останавливается, прислушиваясь к колоколам, а к нему подходит Воскресенский — длинноволосый и длиннобородый молодой человек с добрым, идеалистическим лицом.

— Привет, Илья! — здоровается Воскресенский.

— А, Леша? Здорово! Слушай, старик, мне кажется — колокола?

— Не кажется. Я тоже слышу.

Оба слушают, глядя в сторону другого конца деревни.

— Откуда там колокола? — спрашивает Рихтман.

— Ты что, не знаешь Обнорцева? — улыбается Воскресенский. — Его энтузиазма на троих хватит. Нужно было помещение для Музея истории стройки Медведя Великого, и Обнорцев этим воспользовался, предложил реставрировать церковь.

— Пятнадцатый век, гордость нашей деревни, — кивает Рихтман. — Мы не должны забывать наше прошлое,