без нашего прошлого не было бы и настоящего, то есть Медведя… Сотрудник Рихтман сделает проект реставрации, сотрудник Воскресенский обоснует историческую часть… Это нам с тобой известно. А зачем ему колокола? Откуда он их взял?

— Денежки, дорогой мой, денежки, — снова улыбается Воскресенский. — Нужны доходы. На музей не дают ни гроша, а еще требуют, чтобы стройке от него шла прибыль. Теперь, по мысли Обнорцева, сюда потянутся туристы: не только ради Медведя, — Воскресенский оглядывается и понижает голос, — который всем нам до лампочки, кроме как одним иностранцам, — но и ради церкви с колокольным звоном! Представляешь? По эту сторону гигантская стройка, чудо и символ нашей эпохи, а по эту сторону — речка, березки, белая церковь и звон колоколов, в котором звучит знакомая всем родная мелодия марша! Помнишь, был тут один, на гармошке «Барыню» играл? Вот он теперь в музее на должности звонаря. Кстати, что ты решил?

— Я? — переспрашивает Рихтман и хохочет с каким-то горьким сарказмом. — Он спрашивает, что я решил! Что я решил!..

Воскресенский встревоженно берет его за рукав.

— Что случилось? Ну-ка, присядем.

Прикрывая веки, я остаюсь полулежать в своем укромном закутке среди наваленных в беспорядке бревен и делаю вид, что сплю. В конце концов, если собеседники и увидят меня, вряд ли их это взволнует: слишком много каши мы съели вместе, чтобы им от меня скрываться…

Садясь, Рихтман закуривает, предлагает сигарету Воскресенскому, тот отрицательно качает головой.

— Ах да, — соображает Рихтман, — я забыл! С тех пор, как ты крестился, не куришь, не пьешь, жену не бьешь.

— Илья, прошу тебя…

— Извини, старик, извини!.. Я того немного, нервничаю. — вдруг страстным полушопотом он спрашивает: — А скажи… слушай, это правда? Ты, правда, чувствуешь? Ты ощутил действительно, что вера тебе — помогла? Что ты начал — жить? То есть — разница: постигнуть разумом, что избавление — в неком учении, в устоях, в догме, в вере, или почувствовать Бога так, как чувствуешь, что — полюбил, что страдаешь по невесте души своей, что невозможна жизнь дальнейшая без нее, — вот, вот, чего я хочу понять в вас, в тех, кто уверовал!

Воскресенский ответил успокоительно:

— Надеюсь, Илья дорогой, и ты придешь к вере. К моей, христианской, или к иудейской, — таинство прихода, оно у каждого свое, и, прости меня, я не знаю, хорошо ли говорить о нем другому…

— Не надо, не надо, я не о том…

— …но на вопрос твой отвечу, что да, что — в душе и сердце, что — возродился. А разум — что ж, и разум Вере не помеха, а подспорье.

— Помеха, помеха, помеха! — Рихтман кулаком стучит по своему черепу. — Он, этот мой проклятый разум, помеха всему! Ты говоришь «и разум, и вера», а во мне отзывается искаженным эхом «или разум, или вера». Я…

A-а, вот и еще один — Обнорцев. Русая борода, густые волосы, модные очки — симпатичный университетский парень лет двадцати семи. Он несколько возбужден и говорит, чуть задыхаясь от этого:

— Привет, ребятки! Вы что к десяти не пришли, я же вам сказал: в десять большая сенсация! Но, наверное, и отсюда слышали?

— Слышали, — сказал Воскресенский.

— Слышно, да? — Обнорцев чуть не подпрыгнул от радости. — Отсюда слышно, да?

— Вполне. Отлично слышно.

— Не, правда, да? Илья?

— Великолепно, — мрачно произнес Рихтман. — Чудненько было слышно.

— Ага! То-то! А вы что, гады и порадоваться со мной не хотите! Знаете, сколько я пробивал это дело? Бюрократы чертовы всюду! А колокола достать? А разрешение? А музыку утвердить у руководства стройки — шесть подписей, представляете? Но я их уел! Эх, ребята! Пошли, посидим где-нибудь? Я ставлю. Тебе, Леша, сухонького, а нам с Ильей «Медвежки» сорокаградусной в самый раз! — И только не услышав на это ожидаемой реакции, замечает Обнорцев, что у друзей его совсем иное настроение. — Э-э!.. Стой, стой! А вы что? Леша, в чем дело?

— Еще не знаю. У Ильи, по-моему, что-то серьезное.

Обнорцев сокрушенно присвистнул и сел рядом со своими приятелями. Рихтман приготовился говорить, и я весь обратился в слух. Могу ручаться: все, что поведал Обнорцеву и Воскресенскому Рихтман, я записал слово в слово и, сознавая важность услышанного, хочу особенно подчеркнуть здесь, что ничего алеаторически-случайного в этой моей записи нет.

— С чего начать… — неуверенно заговорил Рихтман. — Мы уже столько друг друга знаем… Обо всем, кажется, переговорили, а ничего так и не поняли. Вернее, поняли одно: что-то не то у нас происходит, не так наша жизнь идет… А что делать, в чем выход — не знаем. Ты, Обнорцев, считаешь, надо поднимать деревенскую культуру, — поднимется культура, поднимется нравственность, тогда, мол, все исправится. Ты, Алексей, обратился к Богу — обретем веру, и все наши беды исчезнут перед ее лицом. А я решил: надо исследовать все с самого начала. С самой идеи Медведя и с первых дней его строительства.

— Ты нам ничего об этом не сказал! — перебил Обнорцев.

— Не сказал. О чем я мог вам сказать? Я так и задумав обнаружу что-то ценное — тогда и расскажу.

— Ну? И что-нибудь удалось? — спросил Воскресенский.

Рихтман с горечью усмехнулся:

— Ох, если бы не удалось, я был бы счастлив!

— Ну ладно, ладно! — нетерпеливо оборвал Обнорцев. — Так что же ты обнаружил?

— В общем, не буду рассказывать, как я сумел заполучить нужные мне документы: папки с бумагами, рисунки, чертежи. Я потому еще действовал в одиночку, что не хотел никого впутывать в эту свою затею. Но вот с чего все началось: я нашел копию распоряжения по стройке, где приказывалось немедленно снять с Медведя плакат — один из лозунгов, которые висели на открытии стройки и каждый из которых был, так сказать, идеологической реликвией, что ли. Потом по разным другим источникам, по упоминаниям в документации и на основе нескольких фотографий мне удалось восстановить их содержание. Лозунги были таковы — ну, в числе обычных, вроде «Да здравствует Медведь Великий!» — «Все на стройку, все на Медведя!» — «Невиданный пример всему миру» — и так далее, вот, какие я еще разыскал:

МЫ УЖЕ СТРОИМ!

ТЕОРЕТИКИ, ТОРОПИТЕСЬ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕЛОСТЬ ПРАКТИКИ!

ОБРАЩАЕМСЯ К ГОРОЖАНАМ: ГДЕ ВАШИ РАСЧЕТЫ?

ДОЛОЙ НЕДОВЕРИЕ ИНЖЕНЕРОВ!

УДАРНЫМ ТРУДОМ ОПРОВЕРГНЕМ РАСЧЕТЫ!

Рихтман замолчал и стал раскуривать сигарету.

— Чушь какая-то! — сказал Воскресенский. — Что это значит?

— И на эту ерунду ты тратил время? — пожал печами Обнорцев. — Обычная болтовня!

Рихтман, с досадой махнув рукой, придвинулся к ним:

— Эх, мыслители! МЕДВЕДЯ НАЧИНАЛИ СТРОИТЬ И ВСЕ ВРЕМЯ