– Так, – сказал Меншиков, захлопнув дверцу. –Присядем же и побеседуем, как выражался кардинал Ришелье, – как сейчаспомню… Что-то вы тут все чересчур быстро опустили руки, как я погляжу…

– А что нам еще остается? – Белаш невозмутимопожал плечами. – В нашем положении одинаково неприемлемы обе крайности –встать на четвереньки и рычать или исписать стены гордыми словами онепреклонной непокорности. Поймите, так всегда вели себя крепкие духомприговоренные к смерти – терпеливо, с достоинством ждали. Вы же это знаете, вызнаете историю гораздо лучше меня. Обе крайности неприемлемы, потому чтобессмысленны. Мы просто ждем, ничего больше не остается. Сначала, когда насбыло много, мы продумали все мыслимые варианты побега и отвергли их все –неосуществимо. Захватить одного из «мохнатых» не удалось, теперь они настороже.Что вы еще можете предложить?

– О, я многое могу предложить… – проворчалМеншиков. – Но об этом потом. Что там, в лесу?

– Вас оставляют в лесу. Одного. Для самозащиты дают вотэто. – Он коснулся ножен тесака. – И вы должны собирать… до сих порне могу догадаться, что это такое. Синие кругляшки из наростов на стволахдеревьев. Сами увидите.

– А кто мешает собирать?

– Разные твари. И справиться с ними, знаете ли…

– Значит, Роми…

– Вряд ли она вернется.

– Какой же я дурак! – вслух подумалМеншиков. – Идиот.

Колода. Что мне стоило отдать ей до завтра иглер?Пользоваться им может и ребенок – направь на цель и нажимай на спуск. Ну почемуя не догадался? Да, но кто знал? Выходит, ночью я целовал мертвую, ведь она несейчас умерла, она умерла двенадцать дней назад, когда открыла глаза и увиделанад собой белый потолок с круглой бледной лампой, ничуть не похожий на потолокзвездолета, в котором она только что летала…

– Она и ко мне приходила… – сказал Белаш.

– Ага, и вы разыграли то ли Иосифа Прекрасного, толи… – Меншиков глыбой навис над ним. – Наплевать, что ей стало бычуточку легче умирать, зато вы, Белаш, праведник, вы свято соблюли моральныйкодекс эпохи…

– Который сплошь и рядом нарушаете вы, – тихосказал Белаш.

– Ну почему мы растем такими слюнтяями? – Меншиковвозбужденно зашагал по комнате. – Люди, копающиеся в грязи, вам нужны инеобходимы, но вы их то ли тихо жалеете, то ли презираете. Почему вы так упорнозабываете, что ангел и с испачканными крыльями остается ангелом, даже если унего нет возможности почиститься? Столетиями верующим внушали, что Сатана –вселенский злодей, а меж тем он и его братия – первые в истории бунтари исброшены с небес исключительно за бунт против догмы, деспотии. Догмы сидят внас крепко: белый – хороший ангел, черный – грешный черт. Да ведь это идиотство– делить на праведников и грешников, никогда не было ни тех, ни других…

Он замолчал – не для этого была такая речь, не для этойситуации и не для одного человека. Вполне возможно, что и человек был не тот.Безусловно, не время сейчас для сентенций и дискуссий, но Меншиков не могостановиться, ему необходимо было выговориться сейчас, чтобы снять напряжение излость.

– Я знаю, что гуманизм – это прекрасно, –продолжал он, меряя комнату крупными шагами. – Но почему мы считаем, что вновых, доселе неизвестных ситуациях люди должны пользоваться моралью, неучитывавшей этих ситуаций? Прекрасно, что люди разучились убивать и лгать, ноне кажется ли вам, что попутно мы утратили еще одну важную способность –помнить, что истинное добро многолико? Что наши законы и заветы должны иметьсилу до некоей границы, за которой они бесполезны, а порой и вредны?

– Кто должен установить эту границу, вот вопрос? Каждыйсам для себя? Но из истории известно, чем кончалось, когда каждый начинал самсебе определять границы и рамки…

– Ну, историю-то я знаю лучше вас… – буркнулуспокоившийся почти Меншиков. – Вернемся к делу. Куда вы деваете эти самыесиние кругляшки?

– Разумеется, отдаю нашим гостеприимным хозяевам.

– Их нужно собирать весь день?

– Нет. Установлена норма. Тридцать штук. Однако никому,кроме меня, не удавалось эту норму выполнить.

– Стахановец вы наш… – сказал Меншиков. – Авам не приходило в голову, что вся эта затея – дикая, иррациональная глупость?Используя сложнейшую аппаратуру, похищать разумных существ другой расы, чтобыиспользовать их как негров на плантациях… Во-первых, они не могут не понимать,что последуют контрмеры. Во-вторых, зачем нужны вооруженные первобытнымитесаками люди, если любой их паршивый робот, я уверен, сможет небывалоперевыполнить план?

– Я над этим думал, – досадливо поморщилсяБелаш. – Все мы думали. Не знаю. Не могу найти ответ…

– Извращение, садизм? – сказал Меншиков, замедляяшаги. – Глупости какие… По каким-либо причинам морального, биологического,этического, религиозного характера роботам сбор кругляшек поручить нельзя? Ичто собой представляют, наконец, кругляшки – деликатес для воскресного обеда,сувениры, предмет религиозного поклонения? Задали нам задачку эти остроухиеподонки… Белаш, вы уверены, что они не делали попыток как-то объясниться,общаться?

– Были только эти идиотские анкеты. Больше ничего.Знаете, я, пожалуй, пойду. Нет нужды в десятый раз выслушивать изложение своихсобственных мыслей…

Дверь закрылась за ним медленно и тихо. Слышно было, как онбыстро уходит по коридору. Шаги затихли, и снова наступила проклятая здешняятишина, бесившая Менши-кова.

Он встал и прошелся по комнате от окна к двери. Взял карандаши быстро нарисовал портрет Роми – беспечной и веселой. Нарисовал рядом динго стугими мускулами под шкурой, готовую к бою. Делать все равно было нечего, и онпродолжал методично покрывать стену портретами знакомых, изображать убитых им всвое время зверей, пейзажи планет, на которых охотился, наконец нарисовал«остроухого», стоящего на коленях в позе смирения и раскаяния перед человеком вформенной куртке «Динго», утолив тем малую толику злобы.

После обеда он некоторое время забавлялся – без особого удовольствияиздевался над своим роботом. Задавал ему вопросы, понятные только человеку, излорадно усмехнулся, когда робот плел логически-этимологическую паутинубезупречно вежливых фраз, тщетно пытаясь понять, о чем с ним говорят.

Кое-как дотянул до ужина. После ужина потянулись мучительныечасы скуки посреди тишины, такой нестерпимой тишины, что временами он ковырял вушах пальцами, пытаясь избавиться от несуществующих пробок. Это не помогало,пробки засели плотно, и тогда приходилось шагать по комнате, преувеличенногромко топая, или ругаться вполголоса.

Слух его, и без того острый, был в этой кладбищенской тишиненапряжен до предела, и слабый стук двери он отметил сразу, еще и потому, чтобыл на своем этаже единственным заключенным. Так что выглянуть в коридор,безусловно, следовало.