День великой радости, несмотря на людскую скорбь. Чудная погода: солнце, небо, словно в Италии; на солнце 23º. В 12 ½ часов поздравления их величествам и раздача яиц. Государь мне дал яйцо со своим вензелем; я буду его хранить как дорогую память. Как мало у них осталось преданных людей. Спустилась на полчаса на террасу; видела государя; он вышел на прогулку с Валей. Нет уверенности в будущем: все зависит от того, удержится ли временное правительство или победят анархисты, — опасность неминуемая. Как бы мне хотелось, чтобы они уехали как можно скорее, благо все они сейчас здоровы.

3/16 апреля. Пасхальная обедня. Такая прежде радостная! А сегодня у меня большая тоска. Вчера видела бедных великих княжон: вечерню служили в их гостиной. Мария Николаевна была очень больна; она похудела, очень похорошела, выражение лица грустное и кроткое; она, видимо, много перестрадала, и пережитое оставило в ней глубокий след. Вечером комендант ко мне зашел и предложил достать из Большого дворца нужные мне летние вещи. Он мне показался мрачным: на войне плохо, анархия все растет и распространяется в войсках. Делают все возможное, дабы не дать потоку выйти из берегов.

4/17 апреля. Новая опасность: социалисты агитируют в пользу сепаратного мира. Это было бы позором и изменой нашим союзникам. Агитация деморализует солдат. Дисциплина исчезла; распущенность полная; армия превращается в дикую орду, которая не будет, в сущности, бороться с железными войсками Гинденбурга! Ужас нашествия на Петроград! Надо было бы своевременно уехать, но ничего не устраивается. Керенский, измученный, отправился в Москву на четыре дня. Ценный человек, внушает мне доверие. Только бы он остался!

5/18 апреля. Сегодня прохладнее, не пыталась и выходить. Стараюсь всецело предаться воле Бога, Его защите, Его руководству. Очень беспокоюсь за царскую чету. Ненависть продолжает расти; ее разжигают злобные газетные статьи. Идет сильная работа реакции против происков социалистов; немцы их очень подталкивают. Странно было бы, если бы Вильгельм оказался обязан своим спасением нашим социалистам! Оставалось бы только сказать: «Tout est perdu, et l’honneur avec!» (Все потеряно вместе с честью!) Дай Бог, чтобы этого не случилось.

6/19 апреля. Нечего записывать: дни проходят однообразно, в томлении души. Читала речи, произнесенные на сионистском конгрессе[1301]. «Мы (евреи) не для того только произвели революцию, чтобы добиться равноправия [„равноправие“ по-русски]; этого недостаточно; — мы должны добиться обладания обетованной землей, Палестиной, и организоваться там в независимую нацию». Не поразительно ли это как осуществление давнего пророчества; оно казалось до такой степени неосуществимым, что комментаторы не придавали ему никакого значения, кроме символического! Чудны дела Твои, Боже!

7/20 апреля. Тихо и грустно. По вечерам читают Чехова. Настенька, Валя и Иза помирают со смеху, Мери Бенкендорф спит; я нахожу большой талант у автора, но чрезвычайную вульгарность и страшное отсутствие всякого идеала и всяких принципов в среде, которую он описывает. В других странах эта среда соответствует мелкой буржуазии, которая живет унаследованными понятиями о порядочности. У нас — это белая доска. Религия, за исключением отдельных, удалившихся от мира подвижников, является суеверием и формалистикой, утешением в горе, но никогда не бывает основой и освящением жизни. Понятия о чести у нас не существует.

8/21 апреля. Сегодня нахожусь в одиночном заключении [ «одиночное заключение» по-русски]. Тоска, никого не хочу видеть. Разговоры часто меня утомляют: исходные точки у нас так различны. У многих нет другого горизонта, кроме света, его блеска, — и желания бежать из России. Незнакомство с историей — феноменальное. Никакого понятия не только о философии истории, но о внешних фактах, на которых она строится. Всенощная меня утешила; бесконечное благо.

9/22 апреля. Какое счастье, когда с таким благоговением служат обедню и так хорошо поют! Чувствую себя лучше, чем эти дни; собиралась выйти, но за мной прислала императрица. Она была у дочерей. Ольга еще очень слабенькая, — сердце ослабело от непрерывных болезней, длившихся в течение двух месяцев. Она очень мила, а Мария очаровательна в своей постели с остатками плеврита. Императрица работала; была в очень кротком и добром настроении, мы не касались жгучих вопросов, а только говорили о моих личных делах. В такой мирной обстановке трудно чувствовать себя среди столь ужасного крушения и таких великих опасностей.

10/23 апреля. Снова принялась за переписывание бабушкиных писем, — у меня осталась еще одна тетрадка для этой цели. После этого я постараюсь закончить в своих воспоминаниях описание кончины покойного государя и сделать общий обзор его царствования [в издании Фюллопа-Мюллера это соответствует XV главе из общего числа XXIII. Общего обзора не имеется; прямо следует изложение царствования Николая II]. До сих пор невозможно было это сделать: я оказалась бы слишком против течения, излагая свою мысль. Не знаю, хватит ли у меня для этого силы и усидчивости. Мне кажется, что мой мозг еще может воспринимать впечатления, но не может больше ничего создавать и в особенности находить внешнее выражение. Вчера наши девицы занимались музыкой; было очень приятно. Настенька играла на мандолине, Иза аккомпанировала, было очень приятно.

11/24 апреля. Сегодня был хороший солнечный день. Вышла на террасу с Бенкендорфами, нашими девицами и старым священником. Часовой не разрешил нам спуститься с террасы. Получил ли он новое приказание? Думаю, что нет; скорее, тут переусердствовало его ближайшее начальство. Государь со свитой неподалеку от нас колол лед. Часовой заинтересовался его работой и стал нам благодушно задавать вопросы; тут я сразу узнала русского крестьянина. Всенощную служили в гостиной детей. Императрица пожелала помолиться перед отъездом духовенства, которое уезжает завтра.

12/25 апреля. Сегодняшняя обедня меня укрепила и привела в радостное настроение. Приехал Керенский, императрица за мной послала, чтобы присутствовать при допросе, которому собирались ее подвергнуть. Она все повторяла те неприятные вещи, которые хотела ему сказать, была возмущена и нервничала. Мне удалось ее успокоить [у Фюллопа-Мюллера более подробное изложение, которого нет в печатаемом дневнике. «Ради Бога, ваше величество, не говорите ему ничего этого. Помните, что вы в его руках, что вы ставите на карту жизнь вашу, государя и детей! Керенский делает, что может, чтобы спасти вас от партии анархистов, и, защищая вас, он рискует собственной популярностью. Он — ваша единственная поддержка. Вы находитесь в величайшей опасности, не бросайтесь же в несчастье по собственной вине»], объяснив ей, что Керенский делает все возможное, чтобы спасти ее от ярости анархистской партии. Она замолчала, согласилась, что я права, и сказала: «Vous serez là pour m’arrêter». Я ответила: «Je n’en aurais aucun besoin si vous pensez à ce que je vous ai dit