очевидно, рассчитанная на сенсацию, но совершенно неправдоподобная, — ни по форме, ни по содержанию. Она принадлежит, столь же очевидно, не автору дневника, а самому издателю. А именно, к словам дневника «говорят, что найдены у Ани Вырубовой, при обыске и аресте бумаги — очень компрометирующего свойства и имеют отношение к военному шпионажу и к достижению мира», г. Фюллоп-Мюллер прибавляет следующее: «Мы теперь знаем, что существовал заговор и что вина и участие императрицы в стараниях заключить сепаратный мир и в измене России ясно доказаны». По самой форме эти слова сами себя выдают как позднейшую вставку в первоначальный текст дневника, в котором они отсутствуют. «Теперь» значит не в 1917 году, когда писался дневник, а уже при большевиках или тогда, когда издатель беседовал в Москве с Нарышкиной (1923), — или, вероятнее, в Вене, при подготовке текста для издания. Сама Нарышкина не могла выразиться «мы знаем» уже потому, что формально содержание бумаг Вырубовой не могло быть ей известно и в 1923 году, а по существу, ни о каком «ясном доказательстве» [в] ходивших в свое время слухах вообще не может быть речи. Г. Фюллоп-Мюллер здесь выдал собственную догадку за обоснованное мнение Нарышкиной. Но остается еще доказать, что данной вставки не только не было в дневнике, но и Е. А. Нарышкина не могла высказать такого мнения, ибо она его не разделяла. Некоторое затруднение тут составляет тот факт, что в руках Фюллопа-Мюллера находился, по-видимому, несколько измененный текст дневника и что в некоторых случаях эти изменения сделаны Е. А. Нарышкиной при передаче ему материалов. Но мы сейчас увидим, что другая вставка в мюллеровский текст дневника, могущая считаться авторской, и помогает доказать неподлинность вставки об измене императрицы. Прежде чем перейти к ней, посмотрим прежде всего, в каких пределах Е. А. Нарышкина могла говорить и думать о какой-либо «измене», если судить об этом только по печатаемому нами тексту подлинного ее дневника. Несомненно, что к ближайшему окружению императрицы Е. А. Нарышкина относилась не только с недоверием, но и с полным отрицанием, приписывая именно этому окружению влияние «дьявольских», «темных сил» на императрицу. С Распутиным она не хотела встречаться, — и ее молодые фрейлины следовали ее примеру, — за что и получили выговор от императрицы. К «Ане» Вырубовой Е. А. Нарышкина относилась с опасением: в ней, как видно из напечатанных нами мест дневника, она видела тот канал, через который «темные силы» находили себе путь к императрице. Она не одна была этого мнения. Близкий к ней кружок лиц (собиравшийся, по-видимому, около Бенкендорфов) разделял те же взгляды. Когда началась революция, мнения этого кружка о вредном влиянии, оказанном «негодяями», сгруппировавшимися около «Ани», приобрели еще более определенный характер. Те политические последствия режима, о которых предупреждала Нарышкина, стали фактом. Государь мог бы, по ее мнению, сделав вовремя необходимые уступки «духу времени», не только сохранить власть, но и приобрести любовь народа. Предупреждения этого рода, по прямой просьбе последнего премьера кн. Голицына, она довела в особом письме до императрицы, просила свидания для беседы по этому поводу, — и получила его. Но в результате свидания только получилось охлаждение, которое Нарышкина не скрывает в дневнике и из которого делает даже вывод, что ей лучше удалиться из Царского. Правда, арест царской семьи скоро меняет это настроение, Нарышкина рвется из Петербурга в Царское, восхищается самообладанием, кротостью и выдержкой царской четы, страдает терзаниями императрицы, продолжает любить ее по-своему, хотя и не может скрыть от себя, что их взгляды на происшедшее далеко разошлись, что «упорство» императрицы, ее неспособность понять происходящее, ее мистицизм, наконец, который ведет начало от истории с Филиппом, делают именно ее ответственной за политическую катастрофу. Но главную долю ответственности Нарышкина и тут продолжает возлагать на Вырубову — и даже делает ей соответственную переоценку. Это «Аня» запутала положение, в ее бумагах оказались какие-то опасные для царской семьи секреты. Конечно, виноваты в этом прежде всего «негодяи» — те, которые при посредстве Распутина стараются покрыть свои неблаговидные делишки «высочайшими распоряжениями». Но и она, Аня, отнюдь не простушка, какой ее считала до сих пор Нарышкина. Она «всем руководила сознательно», она влияла не только на императрицу, но и на государя; ей во время ее болезни царская чета отдает «все свое время и свои вечера», заходя к Нарышкиной только для приличия, чтобы «поболтать о пустяках». Продолжая возлагать на императрицу ответственность за «великое крушение» государства, Нарышкина все же отделяет ее роль от роли вырубовского кружка и в конце концов находит объяснение и оправдание этой неразрывной связи в своей давнишней мысли о ненормальности императрицы. Она рада, что ее мысль разделяет и доктор Боткин, хотя и поздно заметивший это психическое состояние императрицы. И она бесконечно «жалеет» царицу, хотя и не может ей «сочувствовать». Во всяком случае, ей не в чем упрекнуть себя. Она была лояльна именно тогда, когда тщетно предупреждала о грядущих опасностях. По своей культурности и по своему уму Нарышкина не только ясно оценивает причины событий и их предвидит, но и предсказывает их дальнейшее развитие. Она не верит в «мирный» ход революции, хотя и понимает ее «энтузиастов». Сравнение с Французской революцией постоянно приходит ей на память и помогает понять ход событий. Это все та же «вечная борьба жирондистов с террористами», «Как всегда, партию порядка и законности захлестывают революционеры и демагоги». Рассказывая царю о первых днях революции, которые она пережила в Петрограде, Нарышкина приводит ему в пример «потрясающей быстроты, с которой совершаются великие крушения», историю того, «как началась революция 1848 года», объяснения, очевидно, более приемлемые для государя, чем для императрицы. Ее умиляют слова, сказанные как бы снисходя к взглядам гофмейстерины: «Самое главное — благо России, и если его можно достигнуть иным путем, нежели через наше посредство, — пусть будет так, тем лучше». Но, вообще говоря, она видит, что императрица все толкует «наоборот» и что между ними стоит стена непонимания. В конце концов она начинает думать, что, быть может, это психическое состояние — к лучшему, в нем не только извинение, но, может быть, «спасение» императрицы. Могла ли после всего этого Нарышкина говорить об «измене» императрицы и считать эту «измену» ясно доказанной? Конечно, нет, — хотя бы даже об этом и говорили какие-нибудь найденные у Ани документы! Если кто-нибудь и понимал истинное значение этих гипотетических бумаг (Нарышкина предполагает самый ужасный случай, что подобные бумаги существовали), то только сама Аня, эта мнимая «простушка», и окружавшие ее «негодяи». Так должна была думать Нарышкина, и так могла она говорить, если кто-нибудь (в данном случае Мюллер) спрашивали ее