по поводу слухов «об измене». И вот мы можем доказать, что она действительно так думала и говорила, что и засвидетельствовал тот же Фюллоп-Мюллер, записавший, по счастию, ее подлинное объяснение «измены» более добросовестно, чем изобретенную им сенсационную вставку, которую мы разбираем. Это собственное объяснение Нарышкиной мы берем из предыдущей части книги Мюллера, где излагаются ее рассказы, составляющие последнюю часть воспоминаний и записанные (ею или под ее диктовку Мюллером) после печатаемого дневника, уже при большевиках, между 1918–1923 годами. Полную достоверность этой главы воспоминаний мы утверждать не беремся: для этого и нужно было бы сличение с рукописным текстом, о необходимости которого я говорил во вступительной статье к дневнику Нарышкиной. Но если в интересующих нас строках и имеются неточности, то все они все же не так значительны, как в разбираемой вставке в дневнике 1917 года. По своему содержанию эта позднейшая запись и служит наилучшим обличением приемов издателя воспоминаний. Нарышкина рассказывает здесь о том, как возникла и усилилась вражда против императрицы в публике, которая «справедливо обвиняла ее в том, что она влияет на своего супруга соответственно указаниям Распутина». Дальше следует текст, непосредственно относящийся к критикуемой нами сенсационной фразе. «К этому присоединились, — рассказывает Нарышкина (очевидно, отделяя предыдущее „справедливое обвинение“ от последующих несправедливых толков), — все более частные утверждения (Behauptungen), будто она тайно состоит в сношении с немцами (als stehe sie in Verbindung) и работает для сепаратного мира, тогда как царь при всяком случае подчеркивает ненарушимую солидарность с союзниками». Следует у Фюллопа-Мюллера рассказ о том, что английский король пригласил императрицу погостить для отдыха в Сандрингеме. «Наше изумление по поводу этого совершенно необычного шага, — продолжает Нарышкина, — еще усилилось, когда мы узнали, что английский посол Бьюкенен категорически заявил государю, что из верных источников он узнал о существовании заговора, цель которого — заключение сепаратного мира и нити которого доходили до императрицы. Царь с негодованием отверг это обвинение». Далее следует в книге Фюллопа-Мюллера то место, которое нас особенно интересует. «Мы в то время были очень возмущены поступком Бьюкенена и полагали, что посол допустил обмануть себя ложными слухами. Но впоследствии я узнала, что в основе вмешательства посла лежало донесение английской полиции, и что в этом донесении заключалась и крупица истины (das in diesem Bericht auch ein Körnchen Wahrheit enthalten war). Действительно, существовал комплот, чтобы через посредство Распутина заключить сепаратный русско-германский мир. Так как было известно, что царя никогда невозможно побудить к подобной измене, то заговорщики работали в том направлении, чтобы побудить царя к отречению и устроить регентство императрицы. Сознательно или бессознательно Вырубова составляла центр этой интриги; ходили же к ней регулярно многие министры, чтобы с нею советоваться». Я не вхожу в обсуждение того, верно ли переданы Фюллопом-Мюллером, со слов Нарышкиной, эти последние слухи. Последняя фраза как будто показывает, что и в этих слухах была большая путаница. Но об этого рода слухах или фактах Нарышкина могла говорить Мюллеру, тогда как вывести из них разбираемую вставку к дневнику она не могла, а сделал этот вывод сам Мюллер. Граница между планами сторонников сепаратного мира, влиянием Распутина, ответственностью Вырубовой — и ролью императрицы — проведена здесь, несмотря на некоторую спутанность рассказа, очень отчетливо. Ни о каком — а тем более очень «ясном» — доказательстве измены императрицы России здесь нет и речи. В этих пределах позднейшие заявления Нарышкиной находятся в полном соответствии с ее мнениями, как мы их знаем из подлинного дневника. Таким образом, вставка Мюллера об «измене» императрицы стоит в полном противоречии не только с ее несомненно лояльным отношением к императрице, а и с ее собственным мнением, отчетливо высказанным, с ее же слов, по поводу «крупицы истины» (ein Körnchen Wahrheit) в ходивших тогда слухах о донесениях Бьюкенену английской контрразведки. Верны ли были сведения английской разведки или же они тоже питались ходившими слухами лиц, из этого источника узнать не можем. А русские документы Вырубовой, если они и существовали, несомненно, остались Нарышкиной неизвестны. Оставляя в стороне непроверенные и недоказанные слухи, мы должны сказать, что та граница, на которой останавливается Нарышкина, говоря о «крупице истины» в донесениях разведки и сводя эту крупицу к фактам более или менее известным и подтверждаемым из других источников, — эта граница, осторожно намеченная автором дневника, вполне совпадает и с границей исторической достоверности. Она при этом не одинока. Наш читатель может проверить ее наблюдения такими источниками, как напечатанные у нас дневники императрицы Марии Федоровны, воспоминания Мосолова и как 2-томные «Воспоминания» графа В. Н. Коковцова, подробно реферированные мною на этих столбцах. А толки об «измене» императрицы мы должны отнести к области исторических легенд. Внесение этих толков от имени Нарышкиной в текст ее дневника есть недопустимая вольность издателя.
30 марта / 12 апреля. Великий четверг. Чудная обедня; все придворные, служащие причащаются. Было очень умилительно, Боткин поднялся со мной. Он так же, как и я, смотрит на состояние императрицы и упрекает себя, что раньше этого не понял. Я была рада, что мы оказались единого мнения. Ольга Николаевна все больна. Опасаются стрептококков. Сегодня с двух часов церемония похорон. К счастью, ничего не видим и до сих пор ничего не слышим. Вечером дивная всенощная 12-ти Евангелий. Гостиная за церковью была переполнена, так как собрались все обитатели дворца. Очень трогательно помолиться в последний раз вместе, прежде чем рассеяться в разные стороны.
31 марта / 13 апреля. Великая пятница. Великий, святой день, торжественная служба. Императрица позвала Изу, упрекает ее за поведение относительно Ани. Все идеи наоборот. Сухомлинов — честнейший и преданнейший государю человек. Она так несчастна, что все ей можно простить. Попросила меня молиться за Аню. Я ответила (и это верно), что уже делаю это. Перед исповедью написала мне чудную записку. Там сказано: «Сердце мое переполнено, не хватает слов». В церкви она имеет прекрасный вид, скорбный, спокойный. Огромное самообладание.
1/14 апреля. Великая суббота, причащалась с ними, быть может, в последний раз. Эта мысль меня очень растрогала. По возвращении нашла в своей комнате великолепную сирень. Ее мне привезли из убежища вместе с милым письмом от Надежды Ивановны. Очень тронута. Императрица прислала мне пасхальные яйца и подушку, которую она и раненые офицеры ее лазарета вместе вышивали. Пасхальная заутреня. Было торжественно, но как грустно! Разговлялись у их величеств. Я сидела между государем и комендантом; с ним говорила о статье в «Биржевике», в которой описывают нас и нашу жизнь в заключении[1300].
2/15 апреля. День Светлого Христова Воскресения.
