На день, на два воротились к нему обычные человеческиечувства. С помощью старухи он с раннего утра умылся, причесался для гостей.

В обеды он лежал и прислушивался: не идут ли? Послышалисьшаги и голоса вдали. В раме ворот показался зять, за ним дочь с девочкой, сзадистаруха. Зять, высокий, с зеленоватыми волосами, с белыми ресницами, былподбрит и наряжен: новый картуз, новые сапоги, серая жилетка поверх новойжелтой рубахи. Дочь, которую Аверкий всегда считал красавицей, и на этот раз удивилаего своею красотой, скромностью, соединенной с достоинством, длиннымиопущенными ресницами, лиловым сарафаном и смуглостью маленьких рук. Она,женственная, милая, вела за руку белобрысую девочку в зеленом платьице, котораяс любопытством осматривала дыры в крыше риги и сосала деревянную катушку из-подниток.

Подойдя, гости поклонились Аверкию, осторожно поцеловались сним, подняли к нему не хотевшую целоваться, воротившую в сторону личико,девочку; Аверкий с нежностью заметил, что волосы у нее бело-золотистые, твердыи гладки, как трава после лета. Гости заговорили бодро, беспечно, — зятьвсе старался шутить, — но не сводили с Аверкия глаз и, видимо, не знали,что говорить. Он это чувствовал, неловко улыбался и даже бодрился, а сам думал,сравнивая дочь со старухой: нет, моя душевнее была! И дочь была хороша искромна, как мать в молодости, но у дочери было больше спокойствия,сдержанности. Дочь трогала его своею красотою, ресницами, блеском стеклянныхкапель в гребешке, а старуха — лаптями, дряблостью кожи, усталостью,искренностью. Их противоположность взволновала его, и опять почувствовал он намгновение: сладка жизнь! Старуха не притворялась. Она вошла и стала, грустноглядя на него, как бы говоря: вот привела, хотят поглядеть на тебя — не хорошты стал, батюшка, да что ж сделаешь. А он, и правда, был страшен. Волосы егоеще больше поредели, стали еще тоньше, они лезли, падали на широкий воротрубахи, на ключицы, торчавшие под нею, как удила. По обеим сторонам ввалившихсявисков торчали большие прозрачные уши. Глубоко западали глаза.

Гости обедали в избе. Ему прислали чашку зеленого кваса ссалом, ломоть хлеба. Он приподнялся, взял чашку, низко склонился над нею,выгнул зубчатую от позвонков спину, перекрестился, зачерпнул дрожащей рукойложку и проглотил торопливо, боясь, что не хватит сил поесть. И точно, нехватило. Он устал, задохнулся, лег на спину… И чашка так и осталась стоять наземле возле телеги. Квас запенился, подернулся сальной пленкой, в него нападаломного мух. Аверкий отгонял их и рассматривал свою руку, голубые ногти. Дивилаего ладонь: впалая, она была суха и блестела будто натертая воском… И, подумаво больнице, он насмешливо улыбнулся.

VI

Перед вечером прошел недолгий дождь. Со смехом, накрывшисьподолами, гуртом прибежали с улицы девки, стали у ворот, не обращая внимания наАверкия, ждали, пока перейдет дождь, видный в раме ворот на серой тучке. Заворотами говорили, смеялись ребята, кто-то все начинал играть на сломанной, сзападающими клапанами, гармонии. Подошел к воротам зять, слегка хмельной. Онвыставил вперед правое колено, поставил на него свою большую, мягко и приятнорычавшую гармонию. Он томно смотрел в одну точку, играя. А против него стоялаи, слегка склонив голову, упорно смотрела на него солдатка, бледная женщина, ссвежим, приятным ртом и серебристыми глазами в черных ресницах. Они звали другдруга взглядами, словами бесконечной «страдательной». И все долго, под редкимдождем, следили за их любовными безмолвными переговорами. Потемнело в углахриги, темнело в воротах. Закрыв глаза, Аверкий слушал. Ему было хорошо.

Улица так и осталась возле риги до поздней ночи, расходясьпостепенно. Поздно ночью небо расчистило, две большие звезды глядели в ригу.«Значит, так надо, — думал Аверкий, — значит, ему дочь моя не хороша,иную надо». Гармонья смолкла. Кто-то говорил за воротами дрожащим, охрипшимголосом, о чем-то упрашивая. Женщина отвечала протяжно, уклончиво, носопротивление ее было слабое. Потом две тени на минуту заслонили звезды в рамеворот, прошли мимо, влево, к остаткам соломы…

«Ах, неладно, — подумал Аверкий. — А дочь небосьлюбит его…» В душе зазвучала песня, нежная, любовная: «Я соскучилась, любезный,без тебя: вся постелюшка простыла без тебя, изголовьице заиндевело…» Он забылсяи очнулся от громкого кашля. Зять, проводивши солдатку, смело воротился в ригу,сел на розвальни и, разуваясь, со стуком побросал сапоги наземь. Он зажегспичку, осветив петуха, ночевавшего на деревянном козле для резки.

Чтобы показать, что он не обижается, не вмешивается чужиедела, Аверкий, усмехнувшись, сказал про петуха.

— Ишь, где квартеру себе нашел!

— А ты чего ж не спишь? — спросил зять.

— Я, почесть, никогда не сплю, — ответил Аверкий.

— Помираешь, значит, — равнодушно сказал зять,ложась.

— Худая трава из поля вон, — пошутилАверкий. — А чую — конец. Чую — она. Ночью скучаю, пуще всего какполуночная звезда-зарница взойдет. Никакая! — сказал он безнадежно. Сталиуж колокольцы в глотке звенеть…

Зять стал засыпать, сумрачно похрапывая. И грусть, умиленьеодиночества нашли на Аверкия. Хотелось еще поговорить, сказать что-нибудьдружелюбное, приятное зятю. Он окликнул его:

— Спишь?

— Нет, — отозвался зять, очнувшись. — А что?

И забормотал строго:

— Будя буровить-то, людям спать не давать… Спи!

Аверкий смолк. Хотелось сказать: «Ах, хороша любовь на светеживет!» Он лежал, думал и затаивал дыхание, стараясь представить себя в могиле…Зять храпел, спал крепким сном поздней ночи. Слабое, мутное зарево долго быловидно за воротами, за темными полями. Показался поздний полумесяц, — какотражение в затуманенном зеркале, — прошел низко и скрылся. Потемнелоперед рассветом. Стал на всю ригу кричать петух. Стало в раме ворот серебритьсянебо, стал заниматься для живых новый день.

Зять проснулся, свежо и крепко зевнул, снова разбудив тонкодремавшего Аверкия. Утро настало веселое. Весело и молодо глядело в воротаголубое, по горизонту оранжевое небо. Холодная роса сверкала на траве. Зять,надевая сапоги, надувался и стучал ими в землю.

— Обузил хромой дьявол! — сказал он хрипло ибодро, разумея сапожника.

— Тесный сапог осеннее дело никуда, — ответилАверкий. — Мука.

— Да это еще по чулку, — сказал зять. — А попортянке и совсем не вобьешь!

Старуха с дочерью нарядили Аверкия. На него надели ситцевуюрубаху, давно слинявшую, но чистую, легкую, узкие серые брюки вполосках, — подарок с барского двора, — и кожаные бахилки; наделиполушубок, большую шапку и под руки повели к телеге. Девочка гонялась по ригеза петухом, все норовила поймать его за хвост. Поджимаясь, петух мелко убегалот нее, и Аверкий усмехался. После риги небо показалось ему бесконечнопросторным, светлым и радостным, воздух в полях — упоительным. Дорога ужеобвяла. День был августовский — прохладный, блестящий, со стальными облаками. Обольнице, о выздоровлении не хотелось и думать: и так было хорошо.