раннего детства была неодолимая тяга к странствованиям. В то время нередки были странники. Они были нищи, но не походили на простых нищих-побирушек. Прося милостыню, они не унижались, не гнусавили жалобных слов, держались гордо, с достоинством, как бы требуя полагающееся. Увижу, бывало, такого странника (их нетрудно было отличить по своеобразной одежде), спрошу, где он думает ночевать, и зову к себе, зная, что бабушка не откажет: она всех нищих считала христовыми братьями. Залучив странника в наш дом, досаждал его вопросами — где он бывал, что видал. А среди них встречались бывалые, иной исколесил всю Россию и Сибирь. Я завидовал этому.

Позже я однажды в магазине Миши Казакова встретил коммивояжера, и, узнав, что ему по роду занятий приходится разъезжать по всей России, тоже позавидовал. Я жалел, что не могу быть ни странником, ни коммивояжером.

Когда я подрос и уехал из дому «на чужую сторону», я, где бы ни жил, никогда серьезно не помышлял о прочном оседании на одном месте. Наоборот, меня отпугивало такое место, где по необходимости пришлось бы осесть надолго. И став семейным, я все время чувствовал двойственность: с одной стороны я понимал, что, будь я одиноким, не будь у меня детей, то вроде не было бы смысла в моем существовании. А с другой стороны, я думал, что не будь у меня семьи, я не сидел бы на одном месте, а ездил бы и ездил, побывал бы везде и повидал бы всего.

Еще до войны я мечтал научиться такому ремеслу, которое давало бы возможность передвигаться. Вот печником бы хорошо стать: инструмента нужно немного, всегда с ним можно идти, куда вздумаешь, и работа эта есть везде. Не передалась ли эта моя черта — непоседливость — и детям?

Не знаю, что меня сделало непригодным для жизни. То ли отец, повседневно внушавший мне, что я ни на что не способен, убил во мне веру в себя, то ли годы, проведенные в школе, наложили отпечаток на всю последующую мою жизнь. Дело в том, что в школе я считался лучшим учеником, меня захвалили, у меня почти ничего никогда не спрашивали, а я ввиду этого почти никогда не давал себе труда учить заданное, и это приучило меня не заставлять себя делать усилия для усвоения чего-либо. С давних пор я считаю своим большим недостатком незнание дробей и грамматики. Изучить их при моей сравнительно сносной начитанности было бы возможно, но я никак не мог заставить себя это сделать. Много раз делал попытки, но не успевал приняться, как мне это наскучивало.

Я очень не хотел, чтобы и в моих детях развилась эта обломовщина. Неужели и им послужит во вред то, что в них рано проявились способности и что им не приходилось во время учения работать напряженно, а все давалось шутя?[522]

Кроме неверия в свои силы мне немало мешала вот эта лень. И когда я служил в разных местах, я видел, что некоторые мои товарищи начинали работать с меньшим развитием, чем мое, но они упорно изучали нужное для этой работы и в результате становились хорошими работниками. Я же и тогда, когда у меня выходило не хуже, а лучше, чем у других, не мог отделаться от постоянных сомнений: да разве я смогу сделать это, как нужно? Кроме того, когда нужно было для работы усвоить разные инструкции, циркуляры, формы, я никак не мог заставить себя хотя бы раз их прочитать, поэтому и не умел никогда писать канцелярским, официальным языком, у меня получалась беллетристика.

Вот и выходит, что только сторожем мне и быть. Сторож я неплохой, не напьюсь и не засну на посту. Но нет, не сидится. Особенно с наступлением весны потянуло опять вечного странника сменить место жительства. Да вот только ехать-то не на что, да и не знаю, куда же податься.

Все вот думаю, осесть бы где в колхозе, обзавестись под старость хатенкой да огородом и, может быть, в родной мужицкой среде еще мог бы быть полезен и другим. Но как мне теперь вступать в колхоз, когда у меня нет никакого имущества, кроме штанов, да и те с заплатами — кому я такой «зажиточный» нужен? Мой товарищ, некто Максимовский, по моей просьбе написал письмо в колхоз в Средневолжском крае, где он был в прошлом председателем, но ответа пока нет. Другой вариант: один печник, работающий сейчас в Архангельске, а уроженец ЦЧО, в прошлом году работал на Кавказе, около Нальчика, и теперь опять собирается туда ехать. Он приглашает меня с собой и обещает взять к себе в подручные. Это, пожалуй, тоже неплохо: и на Кавказе побывать, а, может быть, и осесть там, и печником сделаться. Ехать, конечно, придется сначала одному, так как денег больше, чем на один билет, не собрать, а там, авось, фортуна улыбнется, заработаю и вышлю на проезд Ольге с Толькой.

Кроме этого, меня все еще не покидает мысль: не могу ли я еще быть полезным Леониду. Хотя бы тем, чтобы предоставить ему возможность пожить на Кавказе, поправить здоровье. Думал я и в Архангельск его пригласить, если бы он пожелал приехать, но в этом, пожалуй, нет смысла, здешний климат может для него оказаться вредным. Дома он все же в этом отношении в лучших условиях.

Я даже писем не пишу ему с тех пор, как уехал из Ярославля. Почему? Это нелегко объяснить. За то время, что я жил в Ярославле, возможно, у жены и у него появилась надежда, что Ольги в дальнейшем не будет промеж нас, что мы, наконец, вновь сможем жить вместе. Хотя и не по моей вине это не осуществилось, мне просто не хочется больше расстраивать старушку своими письмами. Пусть лучше привыкает к мысли, что меня больше нет, пусть остается в неведении, где я. То же и с Леонидом: ему, может быть, хотелось бы обругать меня в своих письмах, послать мне плевок, а из вежливости ему пришлось бы фальшивить, писать в дружелюбном тоне. Не хочу заставлять его лицемерить.

Другое дело, если бы я мог посылать деньги, тогда еще был бы смысл поддерживать связь. А раз я ничем