– И вы ничего не расскажете?

– Не дозволено, Почитатель.

– Даже не намекнете?

– Вот это, – шепнуло существо и тихонько вытащило из кармашка халата сложенную в маленький квадратик записку, – все, что я могу вам дать.

Вильгельм, поморщившись, принял из руки существа сверток, запихнул в потайной карман. Если бы Генрих Ульман все еще работал в Академии, может, помог бы и в Альбионе – он говорил, что знал некоторых работников. Но Генрих далеко, может, на заслуженном отдыхе, связаться с ним никак нельзя. Остается довольствоваться тем, что есть. Вильгельм медленно, почти вразвалочку, подошел к Кате, стараясь выглядеть менее испуганным, и протянул руку.

– Вставай. Здесь мы закончили.

Катя сжала его локоть. Поднялась, опираясь на спинку стула. Ноги ее ослабли от непрерывного сидения с прямой спиной, руки уже не поднимались. Они медленно вышли в коридор, освещенный странным тусклым желтым светом. Катя долго моргала, привыкала к свету.

– А завтра? Куда-то надо? – бесцветно спросила она, а Вильгельм безмолвно кивнул.

Должен состояться последний эксперимент – интервью с Президентом Альбиона. Во всяком случае интервью обещали, и, несмотря на то, что ответа от Президента так и не пришло, Вильгельм верил, что оно состоится.

Иногда Кате казалось, что кроме Альбиона она ничего в жизни не видела. Солнце вспоминалось ей небольшим кружочком света лампа, падавшим на поверхность стола в ее комнате. Просторы сузились до ширины длинных, уходящих по кругу и вниз, и вверх коридоров Альбиона, утопавших в полутьме. Даже о Шаттле Катя не вспоминала – там пространству даже можно поверить, хоть оно и очень старается обмануть. На Шаттлах даже трава ненастоящая – слишком много воды нужно, чтобы поддерживать газоны. Норрис, кажется, говорил, что неба на Шаттле можно коснуться. Небо холодное, пупырчатое, без единой царапинки. К концу дня небо нагревается, и на ночь его отключать, чтобы не перегрузить генераторы. Ветер на Шаттле – всего лишь результат работы машин. Катя даже себя чувствовала себя ненастоящей. Может, уже умерла и попала в Преисподнюю. Катя не отгоняла этой мысли. Может, она все-таки в Чистилище и когда-то заслужит право перебраться в Рай.

С обрывочных слов Вильгельма она слышала, что существа этого места в обязательном порядке уродуют себя, подвергают тела мукам, чтобы измениться до неузнаваемости. Только через страдания заслужить место в Альбионе, потому что их лица не должны узнавать на улицах. Альбионщики не прощались со знакомыми – молча улетали в огромный спиралеобразный космический корабль и жили там вечность. Их дома и вещи постепенно растаскивали, а иногда увозили за ночь, словно и не было когда-то гражданина. Многие работники Альбиона не имели права даже выйти. Обход по платформам и мирам совершали только шпионы, охранные компании и главари. Остальные не имели права даже покинуть свой этаж.

Тогда Катя спросила, зачем они шли на подобное. Вильгельм поправил воротник накидки Почитателя, которую обязали носить во время проведения испытаний, оттянул рукава, еще холодные, с какой-то особенной грустью ответил:

– Нам дана вечность, в которой все доступно. За бесконечность мы можем сделать что угодно. Но вечность приедается. Кому я говорю? Ты ведь даже представить вечность не можешь. Это не сто лет, даже не тысяча, не миллион. Это дольше, чем можно помыслить. Вы так помыслить не можете. А мы мыслить так вынуждены. Единственным способом вырваться из пустоты и найти хотя бы что-то, за что уцепиться, становится возможность лишить себя права выбора. Поэтому многие, испившие благ жизни, прилетают сюда, превращаются, по большей части, в мусор. Они запирают себя в клетку, лишают прежнего лица и страдают, наслаждаются своими мучениями. Муки будто дарят смысл в их бесконечную жизнь, будто уродование себя становится главным наслаждением. Ведь мы, по сути, одинаковые. Каждый из нас считает, что страдания возвышают. Только у вас есть поиск смысла жизни, а нам нужно наоборот о жизни забыть. Не бывает ее в вечности.

Катя молчала.

Они проводили в Альбионе уже вторую неделю, за которую Катю успели проверить на сотнях непонятных и странных аппаратах. Их названия для нее были набором непонятных звуков, как, впрочем, и все, что она слышала. Как-то лежала в стеклянном гробу и смотрела, как он загорается синим. Видела свои внутренности на прозрачной панели, сканируемых и отправляемых туда специальным лучом. Полдня смотрела на воду, чтобы какой-то каменный увалень, похожий на муху, смог детально рассмотреть ее глаза. Он иногда выныривал из бассейна, от которого женщине нельзя было отрывать глаз, и щупал ее нос мокрыми клешнями. Помнила она и очень уж странный эксперимент, при котором ее заставили есть какую-то бесцветную кашу, а потом, в течение пары часов, слушали процессы в ее животе через специальную трубочку. Ей было стыдно и неприятно, а Вильгельм, присутствовавший на всех опытах, в тот момент спал. Ее и бросали в воду, и подвешивали над землей. Был опыт, для которого ей пришлось надышаться какого-то газа, сделавшего ее голос очень тонким и звонким. Десятки существ, размером не больше ребенка, бегали вокруг нее и записывали ее разговор с каким-то жабоподобным, который, по сути, был монологом, потому что она почти ничего не понимала. После каждого дня она выпивала какой-то сироп, горький и противный, чтобы забыть имена и разговоры, услышанные в кабинетах. Но это не нужно – она все равно не понимала их странного языка.

Она жила одна, в темной комнате с минимумом мебели. Утром к ней заходили, приносили завтрак и одежду. Возвращались через час и уводили в новый кабинет, к новой проверке. Она бы давно сошла с ума, но таблетки Норриса помогали не думать. Женщина чувствовала, будто бы все с ней происходившее было сном, хоть Катя и понимала, что не спала. От осознания не легче. Она проводила в экспериментальных капсулах целый день, чтобы ночью, ведомая под руку мужем, отправиться в комнату. Он оставлял ее там, не проронив ни звука. И так повторялось вновь, каждое утро.

Сам же Вильгельм с трудом, но поправился. Он прихрамывал, часто ходил, опираясь на трость, а шрамы на спине и шее саднили от контакта с жесткими Альбионскими простынями.

Тяжелее всего пришлось его голове – с ней произошли какие-то неописуемые изменения. Помимо вдруг открывшейся любви к еде, которую он поглощал в огромных количествах, хотя до этого с трудом мог съесть блюдо обыкновенного размера, помимо вернувшейся боязни белых помещений, Вильгельму вдруг резко захотелось ощутить тепло чужого тела.

Граждане Единого Космического Государства не испытывали физического влечения, но так говорили только о чистых. Бракованных же не исследовали. Возможно, что-то