по комнате, шептал, рычал на себя, но не смог успокоиться. Жаркое желание, хранившееся уже не только в нем, не только в Артониксе, а, кажется, в каждом шорохе комнаты, поработило его.

Через пару дней все случилось. Он напоил Катю растворенным в кислой воде порошком, Артониксом внушил ей другие воспоминания. Стер ужасные рассказы Лилиан, содержание которых представлял так ярко, что мог пересказать их слово в слово. Обман, который нужен им обоим. Кате тоже нужно почувствовать хотя бы еще раз, что ее муж – не чудовище.

В тот свободный от экспериментов день она вновь посмотрела на него сверкающими глазами. Она говорила с ним так, словно они все еще были в Италии, сидели на берегу моря и чистили апельсины блестящим ножиком. Ветер трепал заплетенные в косу волосы Кати, а она не пыталась заправить выскочившие прядки за уши, чуть красные, словно от смущения. Но Вильгельму и Кате нечего смущаться. Душная комната превратилась в прежние просторы, которые казались Кате бескрайними и маленькими – ни один человек не представлял, что такое бесконечность. Некоторые люди думали, что понимают, когда поднимали голову к небу, но некоторые не верили в силу небес. Вильгельм не считал правыми ни тех, ни тех. Бесконечность – понятие относительное. Проживающие вечность ее не замечают. Но в тот день ему хотелось, чтобы вернувшаяся жизнь, аромат сладкой кожи, мягких волос, аккуратные, словно первые, прикосновения и взгляды, которых так не хватало, не исчезали.

«Так, наверное, ощущается любовь», – думал Вильгельм. Во всяком случае любовь давно умершая, любовь, за которой приходят к могильному камню и смотрят на угасшие, но застывшие в мраморе глаза.

И все-таки прикосновения Кати и тихие, словно украденные у заблудшего в комнате ветра слова, казалось, пугали его сердце, и оно начинало биться быстрее.

Тем вечером, последним перед заключительным экспериментом, он вдруг потащил ее в другую сторону, стоило им дойти до темного перекрестка. Шли быстро, почти бежали. Катя спотыкалась и упала бы, если бы не крепкая хватка Вильгельма. Мимо мелькали черные двери с такими же черными кабинетами. Весь Альбион, похожий на огромную спираль, погружен в вечную дымчатую тьму. Не сказав ни слова, он затащил ее в какую-то комнату, закрылся.

Времени мало – порошок действовал бы еще пару часов, по истечении которых правда взяла бы верх.

Он включил свет – это была его капсула. Его книги, исчерченные маркерами, изорванные листы и блокноты – он что-то готовил, вычерчивал и расписывал. В углу валялись запчасти, какие-то палочки, измазанные маслом. На столе стоял Связистор.

– Катя, Катенька, я… Должен… – зашептал Эльгендорф, усевшись на край кровати. Он стянул с себя мантию, остался в рубашке. Его руки в синих подтеках, царапинах, следах от ногтей.

– Ничего не говори! Ничего! Просто молчи, – прошептала она, присела рядом.

Вильгельм боялся посмотреть на нее, страшился встретиться с осуждающим, ненавидящим взглядом. Все разговоры, невинные прикосновения вдруг превратились в ничто, когда привычный жар вновь отравил его тело. Казалось, ему все-таки придется расплачиваться перед кем-то, но кому – Вильгельм не знал. Рассыпавшаяся дыра внутри крошилась, кусочки тела падали в бездну внутри и царапали. Вильгельм почувствовал, что слезы застыли в уголках глаз.

– Не надо, Катенька, прошу тебя, – прошептал он и закрыл глаза, – не смотри на меня.

Но Катя лишь обняла нежно и крепко, как тогда, в Италии, бывшей, кажется, миллионы лет назад.

– Катенька, – выдохнул Вильгельм, взглянул на нее. Она вновь казалась ему теплой, живой. Это был его последний обман.

– Я знаю. Я все знаю. Давай помолчим вдвоем. – Улыбнулась она, может, механически, но ему достаточно.

В коридоре совершали обходы, молча обходили пустые капсулы, бесшумно проходили по черному каменному полу, но им было все равно. Никто не посмеет зайти в комнату Почитателя в выходной. Хотя бы до тех пор, пока не сломают замок, который Вильгельм привез из квартала отшельников.

Когда Вильгельм очнулся, от жары было не скрыться – окон в комнатах нет, а циркулятор воздуха нужно было включать, нажав на кнопку пульта, валявшегося где-то под кипой бумаг на полу. Им не было дела до этого. Вильгельм что-то бубнил себе под нос, раскручивая сверток, отданный в кабинете. Катя лежала, закрутившись в простыню, и смотрела на него, сияющего бледностью в темноте комнаты.

Вильгельм не знал, сколько они были вместе, но глаза Кати уже покрывались пленкой тумана. Время на их песочных часах счастья ссыпалось на черную подставку реальности, забирало последний шанс на исцеление. Вильгельм старался не смотреть на нее. Ему все чудилось, что обман рассыплется. Катя вспомнит все, что он так старательно пытался помочь ей забыть, и она уйдет. Пусть кричит, бьет его, кусается. Лишь бы не молчала. Тишина – знак поражения, а проиграть сейчас было бы невыносимым ударом. Но Катя молчала, и Вильгельм боялся оборачиваться. Но она любовалась им, не в силах оторвать глаз. Наконец, он заметил. Вымученно улыбнулся, отложил бумажку и обнял ее. От нее, казалось, пахло розами.

– Я так боялась, что ты забыл. Что ты отказался от меня, – шепнула она, уткнулась носиком в его исцарапанную шею. Голос ее становился тише, действие порошка ослабевало. Скоро она должна была упасть, чтобы стать Катей, на которую больно смотреть.

– Я никогда от тебя не откажусь, – прошептал он, коснувшись губами ее уха.

Она погладила его по щеке, холодной, жесткой. Скулы его острые, а уши будто забрали весь жар тебя в себя и теперь горели. Женщина села на мягкой перине, обняла колени.

– Ты любишь меня? – прошептала она, а глаза ее становились раскосыми.

– Да, – сказал Вильгельм, зажмурившись, и обнял, прижал к себе. – Прости меня, – шепнул он ей на ушко и погладил по обнаженной спине.

Катя засыпала. В глазах ее медленно засыпала и любовь. Засыпала уже навсегда, а Вильгельм смотрел на нее, забирал хотя бы воспоминания, хотя бы те осколки, что Катя смогла уберечь. Эти осколки принадлежали ему. Все в Кате принадлежало ему.

– Я выиграю. Мы сделаем это вместе. Завтра последний рывок, мы победим. Ты будешь свободна от меня, я тебе обещаю. Хочешь вернуться к маме и папе? Брат? Ты же любила своего брата? Саша? Его ведь так звали? – Вильгельм улыбнулся и продолжил шептать. – Помнишь ваш дом? Помнишь свою собачку, которая всегда гавкала на меня? Ты вернешься к ним. Я придумаю, как тебя вернуть. Ты ведь все еще их любишь? Любишь ведь, Катенька?

Катя улыбалась, когда засыпала. Медленно закрывала глаза, словно старалась запомнить Вильгельма. А он молчал, гладил ее по щеке и шептал