– Как так выстроена? – удивляется Юлия.

– Так, – говорю я, – там старики умирают счастливыми.

– И в Канаде, говорят, тоже…

– И в Канаде, и в Штатах, и… Кстати, в Штатах идеи Пирамиды уже вошли в школьные учебники… Правда, этот кризис здорово все подпортил…

Когда однажды дождливая погода обрекла нас на затворничество, мы целую неделю не выходили из дома. Это было не в Цюрихе, не в Париже, не в Риме… И даже не в Антананариву. Какое-то заброшенное и забытое Богом селеньице в три ветхие хибары на краю земли. Но лучшего места на Земле я не помню…

А сюда мы рвались, как никуда прежде. В начале мая здесь особенно хорошо, хотя зимы в Давосе нам тоже нравились. Был, как сказано, май, воздух был наполнен прохладой, все утопало в густой зелени, стекающей по склонам швейцарских Альп, и тишина пронизывала душу до слез. Тишина была такая, что слышно было, как распускаются эдельвейсы. Смешно было даже думать, что нужно куда-то бежать, от кого-то скрываться… Мы ведь никому ничего плохого не сделали, я предложил миру новый, как мне казалось, новый стиль жизни, где каждый в состоянии стать счастливым, жить долго, может быть, даже вечно, если укротить свои прихоти, подчиниться каким-то там новым законам сосуществования, хотя эти законы и придуманы много тысяч лет тому назад… Что в этом плохого? Ровным счетом – ничего. Но вот этот-то новый стиль стал теснить старые привычки, ломать прогнившие опоры, рушить устои… Люд встрепенулся, ожил… Оказалось, что новое-то как раз и не всем по нутру. Отсюда – преследования.

– Смотри, – сказала Юля, – какая дымка!..

В Самадене (кантон Граубюнден) мы сняли комнату и, казалось, что спрятались от мира надежно: тишь, глушь, край мира… Наутро, чтобы совсем уйти от людей, мы решили покорить даже пик Кеш. До снега, казалось, рукой подать, но карабкаться по склонам, усеянным галькой, было не очень-то удобно: то споткнешься о выступ, то нога вдруг скользнет, ступив на камешек… Солнце уже взошло и стало теплей. Через час мы устроили привал в расселине Кеша, съели по бутерброду и выпили по стаканчику кофе.

– Кажется, в мире нет ничего, что могло бы тебе угрожать.

– Разве что только вот эти мелкие камешки, – согласился я.

Теперь было слышно, как они (потревоженные камешки), постукивая, катятся по склону.

Еще целый час мы добирались до снежной границы. Теперь перед нами был самый опасный участок пути. Приходилось ледорубом высекать в снегу ямки для ступней, шаг за шагом, я шел впереди, она следом…

Даже если оступишься – ничего страшного, склон не такой уж крутой, чтобы сорваться, можно ухватиться рукой за выступ скалы, за обнаженный корень кустарника или горного деревца, словом, никакой серьезной опасности не было. Кроме ветра. Кроме ветра, который здесь давал о себе знать резкими порывами и свистом в ушах. Мы достигли-таки вершины, когда солнце стояло почти в зените. Стало тепло, несмотря на ветер. Мы укрылись за валунами и так сидели плечо к плечу, одни в мире, наедине, в полной отрешенности…

Юля сорвалась на спуске. И дело вовсе не в порывистом ветре – соскользнула нога, я не успел поймать ее руку…

Я нес ее на руках до самого дома.

– Мне это очень нравится, – призналась она.

– Что?

– Ты носишь меня на руках.

– Мне тоже, – сказал я.

Тогда целых две недели мы провели в Швейцарии. Никто нас не преследовал, никуда не нужно было бежать…

Никто по нам ни разу не выстрелил. Казалось, повсюду горели маки…

– Маки?

– Казалось…

Но как быть с этим чувством удушающего одиночества? Ведь чувства никогда не лгут.

– Слушай, – говорит Юля, – где ты был? Аня звонила… Просила срочно перезвонить… Где ты был?

– Хорошо-хорошо, – говорю я. И выключаю телефон.

Вот пришла и эта победа, и еще один маленький успех. Огромный!

Этот танец может продолжаться вечно. И мы готовы наблюдать его до тех пор, до тех самых пор, пока…

– Как тебе? – обратился я к Жоре.

Он только повел плечом.

Какое-то время я еще продлевал наш всеобщий восторг, а потом, признаюсь, вдруг стал черств, безжалостен и несносен. Нам нельзя выбиваться из графика, ну никак нельзя. Нужно было брать себя в руки. К тому же все когда-нибудь да кончается. Я просто призван был разрушить (c'est la vie!) и эту радость, и принять на себя лавину укоров и разочарований, которая вот-вот накроет меня, как только я нажму красную кнопку. А что делать? Кто-то ведь должен и радости разрушать. Щелк! Теперь экран черен. Лавина несется мимо, и теперь…

Теперь дело за Аней!

Вперед, Анечка, вперед, родная!..

Теперь всеобщее внимание переключилось на Аню уже припавшую своими дивными серыми глазами к бинокуляру микроманипулятора.

– Вы все мне мешаете, – едва слышно сказала она, и этого было достаточно, чтобы мы тихим ручейком заструились за дверь.

– Реет, останься…

Я никуда и не уходил, сидел рядом на высоком табурете и смотрел на нее. Ее тонкие милые пальчики, я заметил, уже вращают рычажки его управления. Задача заключалась в том, чтобы из этих клеточек вытащить живые ядра и заменить ими ядра яйцеклеток. Это филигранная техника, которой, даже при огромном желании, упорстве и усидчивости, мог овладеть далеко не каждый, была доступна лишь тем, у кого наряду с терпеливостью и жаждой поиска был и божественный дар целителя. Целителя, врачевателя и, я бы сказал, сеятеля добра. Именно! Сеятеля тепла, света, чистоты… Мало было того, чтобы вытащить из яйцеклетки ее родное ядро, энуклеировать ее, нужно было, чтобы ядро клетки кожи нашего кузнеца прижилось еще в ней, пришлось ей, так сказать по вкусу и стало той завязью, которая, по нашим благим намерениям положила бы род новому клону. Здесь одного биополя было мало. Требовалась душа Ани, ее дух, умноженный на ловкость и ласковость ее рук. Это редкий дар избранных Богом, дар продвинутых и посвященных. Вот за этим-то даром я и гонялся по Парижу, по всему свету. Мало было овладеть только техникой, требовалось в эту яйцеклетку вместе с чуждым ей ядром вдохнуть еще и порцию жизни. Я волновался не меньше Ани.

– M'y voila![41]– сказала она, не отрываясь от бинокуляра, когда дверь захлопнулась, – я надеюсь, у тебя хватит мужества признать, что твоя Пирамида может и не состояться.

Я словно нырнул в ледяную прорубь! Я не знал, что ответить на эти слова, но, секунду подумав, сказал:

– Знаю.

Я знал только одно: Пирамида была вот в этих изящных пальчиках. Аня больше не сказала ни слова. Она продолжала работать, и я слышал только ее ровное дыхание. Когда все вскоре вошли, я только поднял руку вверх, чтобы они не шумели. Энуклеация яйцеклеток была простым и привычным делом.