Вячеслав Иванов образно описывает процесс перерождения символа как «отрешенное слово»:

«Слово стало только указанием, только намеком, только символом; ибо только такое слово не было ложью. Но эти „знаки глухонемых демонов“ были зарницами, смутно уловленными и толпой <…> Откуда же взять эти новые старые слова? Откуда вырос этот лес символов, глядящих на нас родными вéдущими глазами?.. Они были искони заложены народом в душу его певцов, как некие изначальные формы и категории, в которых единственно могло вместиться всякое новое прозрение» (там же: 140).

Тут-то мы и видим смешение смыслов в общем термина «символ». Символ, оказывается, и символ-знак, и символическая форма, а вдобавок еще и нечто третье, «символы-энергии» – «внутреннее слово», тот компонент словесного «знамени», который и есть энергия смысла,

«и всё дальше влекут его марева неизведанных кругозоров; но, совершив круг, он уже приближается к родным местам».

Понимаемая Ивановым биполярность символа показана и как умершее понятие, и как воскресающий миф; символ у Иванова символичен – возвращение к легенде об умершем и воскресающем Боге («синтез начал аполлинийского и дионисийского» (там же: 202)). Образ, растворившись в понятии, воскресает как символ.

«Брать и давать – в обмене этих двух энергий состоит жизнь. В духовной жизни и деятельности им соответствуют – восхождение и нисхождение <…> Восхождение от познания простых реальностей к познанию вещей реальнейших, нежели та первая реальность: a realibus ad realiora» (там же: 203, 207).

«Реальнейшей» является идея, чистая качественность, на пути к которой и развивается ритм схождений и расхождений.

11. Язык и ментальность

Как и Андрей Белый, Вячеслав Иванов обращается к проблеме ментальности, нигде ее так не называя. «Внутренняя форма», к которой все символисты относятся с почтением, и есть та сила, которая определяет возможности языка в построении «народного духа» (синоним «ментальности»).

«Язык наш свят <…> Язык наш богат <…> Язык наш свободен…»,

но – жизнь вгоняет в него слишком много мусора (там же: 398). Внутренняя форма слова

«ссохлась в слове, опустошенном в ядре своем, как сгнивший орех; церковнославянский язык, равный силе эллинских словес, знак сверхнационального синтетического, всеобъемлющего назначения»,

устарел, а ведь

«язык наш неразрывно сросся с глаголами церкви: мы хотели бы его обмирщить» (там же: 399).

Но и обычная речь, в ученых размышлениях обратилась

«в условный меновой знак, обеспеченный наличным запасом понятий» (там же: 398).

Устаревшие символы церкви и сухие понятия языка не соотносятся друг с другом, составляя две несоединимые области народной жизни, которые тянут человека в разные стороны: тогда как

«человек, взятый в его вертикали, в его свободном росте вглубь и ввысь»,

должен расти (там же: 198). Вот почему необходимо освежение слова в горниле символа.

Но «становится то, что есть», а уже

«из одной иерархии творения в другую нисходит Логос, и свет во тьме светится, и тьма его не объемлет» (там же: 369)

– кстати припоминает Иванов строчку из первой главы Иоаннова евангелия. Этот символ – другой, не тот, что у Белого; тот символ соединял разорванное, этот порождает новое, соединяет не пространства, но – времена.

Отсюда и общая формула русской ментальности, способной осмыслить и создать этот новый символ. В формуле Иванова русская ментальность Es, ergo sum (ты еси, следовательно, я существую), а не западное Ego, ergo sum (я есмь, следовательно, существую). Русский человек – проникновенный, приводит Иванов придуманное Достоевским слово.

«Есть некий transcensus субъекта, такое его состояние, при котором возможным становится воспринимать чужое Я не как объект, а как другой субъект <…> Символ такого проникновения заключается в абсолютном утверждении, всею волею и всем разумением, чужого бытия: „ты еси“» (там же: 294 – 295).

Проникновение в другое как в свое Я и есть символ.

12. Преодолеть Канта

Преодолеть Канта есть постоянная мечта каждого русского мыслителя. И каждый свершает это преодоление своим путем.

Преодолеть Канта в его «упертости» в понятие и образ (дуализм познания) и составляет цель символиста Иванова (там же: 236 сл.). Из всех философов только Канта и поминает он часто, попутно поругивая и неокантианство. Но из всех содержательных форм слова только символ может конкурировать с образом и понятием, как образное понятие о другом. Говорят о том, что Вячеслав Иванов своим символическим реализмом «возвышает феномен до ноумена», и это отчасти верно. Но только отчасти.

Дело в том, что Иванов вовсе не имеет дела с реальностью вещи. Его движение к идее – это не вещь, устремленная в горние выси, а просто – предметное значение слова (денотат), которое он и стремится найти, обрести, похитить у вещи (референта). Но получается так (потому что все-таки это символ!), что на пути к идеальности только качеств (содержания понятия) даже такой референт, который, казалось, можно уже потрогать и «брать-отдавать», даже он – исчезает в концепте, поглощенный чистым содержанием идеи. Вячеслав Иванов и старается вещность символа (но символ идеален как содержательная форма) обратить в подобие идеи (концепта), уверенный в том, что,

«прежде чем стать покровом „ноумена“, феномен был познан как маска Бога, играющего в прятки» (там же: 73).

Содержание постоянно ищет свои формы.

В неприязни к Канту сходятся петербургский и московский теоретики символизма начала XX века. Но понимают дело по-разному.

В «Переписке из двух углов» пониманию символа, как он дан у Иванова, противопоставлено истолкование символа, данное Михаилом Гершензоном:

«Всякое изъяснение истины символично, – только знаменование, только звук, пробуждающий косность из ее дремоты и побуждающий устремить взор по направлению, откуда он слышен»

– вот символ,

«логика отвлеченной мысли не действует на мое чувство» (там же: 123 и 131).

Различие между московским и питерским налицо.

Иванов исходит от вещности явления с тем, чтобы постичь глубину сущности; смыслом он начинает и смыслом кончает путь слова и символа. Гершензон похож на Белого, символ понимает сходным с ним образом. «Только звук», как сигнал трубы, соединяет смыслы разорванных истин, символ – просто образ, только что вышедший из горнила концепта и не нуждающийся в преображении. Он начинает формой и формой заканчивает. Вот откуда расхождение между петроградскими и московскими философами (и лингвистами). Первые утверждают, что содержание оформляется, вторые убеждены, что форма осмысляется.

Для московского символиста важен «рост в преодоленье