в лес, пробродил весь день и не дошел до Полюда. Домой вертаться не знает как, села не видно из-за леса, Говорливый то мелькнет, то спрячется, а там ночь и вовсе ничего не разглядишь. Измучился парень, сел на пенек и заплакал. Неизвестно, что было бы поутру, куда бы кинулся парень, да спасибо Говорливому, услышал он Еремкины слезы и передал отцу-матери.

Мы поднялись на самую вершину Полюд-камня. Кругом на много километров были видны все речки, озерки, деревеньки и села. Хорошо виднелся городок Чердынь, его церковки казались маленькими золотыми колокольчиками; в синей дымке под самым краем неба брезжило Ныроб-село.

Я оглядел весь Полюд, он был дик и пуст, никаких намеков на человечье жилье.

— Где же ты, Трофим, искал клады?

— А везде. Проискался я на этих кладах. Соседи дома построили, скотину завели, а Трофим все думал сразу богатеем заделаться и живет теперь в гнилушке. Я, чаю, и ты не зря на Полюд пришел, мыслимо ли идти такую даль спроста, единственно, чтобы глаза свои побаловать.

И когда я не стал искать клады, пошел обратно, Трофим удивился еще больше:

— Не пойму я вас, этаких, то ли делать вам нечего, то ли глаза у вас на всякую мелочь завидущие.

— Глаза завидущие, — сказал я.

— И верно, знать. Народу на Полюд немало ходит, я им про клады, а они не слушают, зря-де все, и глядят не наглядятся.

У подножия Полюд-камня мы съели Трофимову краюху и запили водой из озерка. Весь обратный путь мужик рассказывал, как он разыскивал клады разбойника Полюда.

— Приду и всю ночь не сплю, затаюсь и жду, когда клад наверх выйдет и вспыхнет над ним свечка. Так измучу себя, что запрыгают в глазах огоньки; думаю, уж не свечка ли зажглась, протру глаза, и ничего нет.

Старичок один древний сказывал, что надо ходить двадцать лет каждую ночь, и тогда только клад откроется. Вынесет его сам Полюд. Росту он до неба, волоса у него белые и не меньше, как целое облако, говорит он громче самого грому. Только не надо бояться, испугаешься и клада не получишь. А недавнесь старушка говорила, что Полюд вовсе не разбойник был, а монах-отшельник. Жил он на камне, чтобы поближе к богу быть, и, умерши, никаких кладов не оставил. Вот и думай, как быть.

Двадцать лет ходить — моей жизни не хватит. Не искать уж лучше, вдруг да и в самом деле Полюд монахом был и ничего не оставил, окромя медного креста.

Ночью Еремка, смышленый подросток, немного кривоногий, вывез меня в дощанике на Вишеру. Он поставил дощаник к левому берегу и сказал:

— Теперь можешь разговаривать.

Я крикнул:

— Здорово живешь, Говорливый камень!

Камень повторил мои слова несколько раз, а потом как бы весь лес заговорил: «Здорово живешь, Говорливый камень», точно каждое дерево, всякий камень, трава и туман лепетали: «Здорово живешь…»

Отголоски звучали со всех сторон, будто тысячи предметов ожили, получили дар человеческой речи и заговорили. Отголоски, постепенно слабея, катились в далекую даль и там, обратившись в шепот, затихали.

Я заговорил быстро, и вся ночь наполнилась торопливыми словами. Тысяча людей вряд ли бы наделала столько шуму и звукового переполоху, сколько наделал Говорливый камень, повторив мои слова множество раз.

Еремка предложил мне сойти на берег и послушать. Я сидел на дереве, поваленном грозой, в ночной тиши плескалась одна Вишера, и вдруг камень со вздохом выкрикнул «Эх!», затем протяжно и надрывно запел:

…Дубинушка, ухнем…

Полусловие «…инушка» долго летало над черными утесами, поднималось вверх, припадало к земле, и под конец широким порывом ветра пробежало по лесу. «Ухнем» напоминало ураган, от которого с гулким уханьем падают сосны на каменистую землю.

Когда умолкли последние звуки, камень сделал паузу, как бы переводя дух, и потом с новой силой запел:

Эх, сама пойдет, подернем, подернем…

Он старательно выводил все переливы песни, все вздохи и вскрики.

Я разглядел дощаник и берегом подошел к нему. В дощанике сидел Еремка, похожий в сумраке на тень, и качал головой. Я знал, что Еремка поет, но слов его песни не было слышно, слышалась только песня камня, она была подобна чудесному тысячеголосому хору.

Меня обуяло желание как можно дольше, до утра перекликаться с камнем. Я пел песни, читал стихи, просто ухал, а Говорливый камень мои песни, стихи и уханье, усилив во много раз, разносил далеко по лесам. Мне казалось, что я перекликаюсь со всем Уралом, со всем миром и даже небо слышит меня.

В окрестных селах рыбаки и охотники, отдыхающие у костров и в куренях, наверно, много удивлялись крикам и песням, рождающимся неизвестно откуда.

Под утро мы возвращались в село Говорливое. Я дослушивал затихающую песню камня:

Сидел рыбак веселый на берегу реки, И перед ним, качаясь, шумели тростники…

А Еремка негромко говорил:

— Весной гонят лес, бурлаки еще далеко от нашего села, а мы их слышим, берем лодки и выезжаем с рыбой. Говорливый все сказывает. Гром ударит, и камень гремит, получаются два грома; один катится небом, а другой по лесу. В троицу всем селом вся молодежь приходит сюда петь. В том селе слышно до единого слова, узнают по голосам, какая девка поет и какой парень.

Утром я крикнул Говорливому камню: «До свидания!» — и пошел вниз по Вишере в Чердынь. Камень ухнул мне в спину: «До свидания!»