накопилось и передалось ему умения и храбрости! В семь лет Олько, как заправский коневод, входил в загон к лошадям, которые не знали ни аркана, ни узды, ни человеческой руки, хлопал их по шеям, по бокам, цеплялся за гривы. Кони храпели, взвивались на дыбы, глаза у них наливались бешенством, но тронуть Олько ни у одного недоставало смелости.

Четырнадцатилетний Олько уже второй год работает табунщиком. Одет он в спецовку: сапоги, штаны, куртка, шляпа — все из крепчайшего брезента. У него неутомимый и быстрый конь, старинное дедовское седло, украшенное серебром, за плечами новая двустволка, у пояса охотничий нож, к седлу привязан волосяной аркан, в руках бич из сыромятной кожи.

Харита пробыла в овраге до полудня и вернулась в косяк с маленьким саврасым жеребенком.

* * *

Ночью на Каменную Гриву пришла волчица. Она была высокая, длинная, мосластая, в полном расцвете своих волчьих лет, но страшно худая, с пустым, отвислым брюхом. Она пришла с далеких холмов, где среди дикокаменья у нее была нора и в ней четверо волчат. Всю весну волчица без конца рыскала, без конца таскала в нору зайцев, сусликов, крыс, мышей, перепелов и все-таки не могла хоть бы раз накормить досыта свое прожорливое семейство.

Перед волчицей широкая, неоглядная степь. Вся она дышала запахом конских табунов, овечьих отар, запахом свиней, коз, коров.

Самый вкусный запах поднимался из оврага, где родился Савраска. Волчица спустилась в овраг. Нежным запахом молочного жеребенка дышал круг примятой травы, но самого жеребенка тут не было.

Волчица лизнула траву, поскребла лапами землю, сердито поворчала и пустилась в степь, перемахивая через камни, ямы, через глубокое извилистое русло пересохшего ручья. На ее клыках желтоватыми огоньками играл свет месяца.

Под утро волчица вернулась домой, через спину у нее был перекинут большой прошлогодний баран.

Наконец-то она накормила своих обжор до отвала и сама наелась досыта! Целый день в волчьей норе не было ни голодного урчания, ни ссор, ни драк. Целый день витал сон. А когда стемнело, волчица растолкала волчат и повела на Каменную Гриву. К рассвету одна из пещер в Савраскином овраге превратилась в волчье гнездо.

Косяк продолжал пастись у Каменной Гривы. Стерегли его два табунщика: Олько Чудогашев был младшим, старшим — Апсах Колтонаев, рябой большебородый мужик. Они работали посуточно: когда один был с лошадьми, другой оставался в земляном стане[22], отдыхал, варил обед, чинил разбитую обувь, порванную одежду, подвивал расхлестанные бичи и арканы.

Косяк часто проходил вблизи оврага, где поселилась волчица. Когда это случалось днем, волчица распластывалась среди темно-серых, как она сама, камней и оттуда наблюдала за лошадьми. По ночам же выходила в степь и подползала иногда так близко, что сделать пять-шесть прыжков и…

Но ей не счастливилось: по ночам косяк проходил близ оврага всегда с Колтонаевым. По виду этот приземистый, немного колченогий, медлительный и тихий человек казался гораздо безопасней верткого и шумливого Олько, но по запаху страшней его волчица никого еще не встречала. От него так разило пороховой гарью, что сделать последние пять-шесть прыжков не хватало даже и волчьего духу. Но и отказаться от жеребенка было нельзя, и волчица бороздила брюхом шершавую, колючую, уже засыхающую степь.

Савраска между тем рос, креп. Слабость и шаткость в ногах исчезли бесследно. Он как заведенный без устали кружился, взбрыкивал ногами, задирал своих сверстников, то и дело вздергивал голову и звонко ржал.

Олько не мог нарадоваться на него. Вступая на дежурство, обязательно выдавал ему кусочек сахару и говорил:

— Расти, волчья сыть, торопись, крепни! К зиме у меня не хуже других быть! Слышишь?

Савраска отзывался ржанием. Он уже стал сластеной и просил еще сахару. Олько же думал, что озорник понимает его и отвечает на наставление: «Кре-епну-у!..»

— Вот молодец! — И на ладони, как на блюдце, Олько подносил любимцу другой сахарный огрызок.

Но тут резвун терял свой задор, начинал дрожать, пятиться, а когда Олько подходил слишком уж близко, он прыскал в сторону.

— Ты, однако, большой дурак, — говорил Олько, кидал сахар в траву и отходил.

Савраска мигом хватал сахар, съедал и начинал ржать: «Пра-авильно-о-о!.. Пра-авильно-о-о!..»

* * *

В начале июня приехал зоотехник. Кони и оба табунщика были у земляного стана на отдыхе.

Развели жаркий костер. Зоотехник, низенький, толстенький, совсем лысый старичок, очень похожий на большое яйцо, кинул в костер несколько штук железных печаток, а когда они накалились, крикнул:

— Ар-ркань!

Ближе всех к костру стоял Савраска, и Олько кинул на него аркан. Жеребенок прыснул в сторону, но аркан уже схватил его за шею. Сразу, одним махом, погасло солнце, потемнело небо; вся степь, земля под ногами качнулась, и Савраска упал на бок.

Потом на него навалилось что-то грузное и жесткое, что-то туго оплело ноги. Но зато горлу стало легче, и опять появились солнце, небо. Савраска понял, что все остается по-прежнему, только вот он попал в беду. Он лежит на том самом месте, где всегда получал сахар, шея и ноги у него опутаны арканом, сверху на него навалились Колтонаев и Олько и немилосердно давят твердыми коленками; в довершение ко всему Олько схватил его за уши.

Савраска попробовал шевельнуться — куда там! Но вот к нему подскочил еще мучитель — зоотехник — и нажал не коленкой, а чем-то таким… Савраску будто прокололи насквозь, сначала в левую ляжку, потом в левую лопатку. Он заржал не своим голосом, вся кожа у него задрожала, точно вздумала оторваться от мяса.

Наконец мучители сняли с Савраски аркан, отошли в сторону. Жеребенок вскочил и помчался быстрыми, как молния, прыжками. Сперва прочь от косяка, потом назад. Он думал убежать от боли, но боль не отставала. Мучители, глядя на него, что-то говорили и весело смеялись.

Тут впервые силой своей ненависти Савраска проник в туманный смысл человеческого бормотания, понял, что говорят о нем, смеются над ним.

И он кинулся к мучителям, чтобы