Религиозная практика, признает он – одна из важнейших категорий человеческого поведения, уникальная для Homo sapiens и представляющая серьезный вызов для социобиологии, поскольку религия требует от индивидуума подчинять свои личные непосредственные интересы групповым, что означает, что индивид действует на основе отчасти рациональных, отчасти эмоциональных мотиваций. «Основной, хотя и неосознаваемой выгодой от служения богам становится Дарвинова приспособляемость членов племени». Уилсон полагает, что у человека существует генетическая предрасположенность к подчинению и обожествлению, поскольку религиозная практика в высочайших своих формах «может рассматриваться как источник биологического преимущества», не в последнюю очередь благодаря сакрализации идентичности: мифы о происхождении мира и племени «хотя бы в малой степени объясняют, как работает природа и почему данное племя занимает почетное место на земле». Далее он замечает то, что не раз замечали и другие ученые: вера в высших богов не универсальна, представление о высшем боге чаще всего возникает в сообществе скотоводов: «Чем больше зависимость от стада, тем сильнее представление о боге иудео-христианского типа – боге Пастыре».

Итак, религия – это не богословская, а социологическая/антропологическая категория. Отсюда переход ко второй великой духовной дилемме.

Это биологическое объяснение веры в бога, говорит Уилсон, приводит нас к размышлениям о роли мифологии в современной жизни. В наше время (он писал в 1979 году) мы живем с тремя великими мифами: марксизмом, традиционной религией и научным материализмом.

Мифология научного материализма для Уилсона – самая мощная из трех. Вплоть до нынешнего дня «постепенно, шаг за шагом она отвоевывает территорию у традиционной религии. Ее повествовательная форма – эпос: эволюция Вселенной от Большого Взрыва пятнадцать миллиардов лет назад, через происхождение химических элементов и небесных тел – к возникновению жизни на Земле… Важнее всего то, что теперь мы достигли ключевой стадии в истории биологии – стадии, когда сама религия стала предметом естественнонаучного исследования». В результате, говорит он, «богословие как независимая интеллектуальная дисциплина, по всей видимости, не сохранится. Однако сама религия еще долго будет сохранять свое значение движущей силы общества».

Поскольку эволюционный эпос отрицает и бессмертие индивида, и божественные привилегии общества, Уилсон полагает, что гуманисты никогда не смогут наслаждаться «жарким блаженством духовного обращения и отказа от себя». «Возможно ли, – спрашивает он, – обратить мощь религии на службу новому великому предприятию, безжалостно обнажающему источники этой мощи?»

Его ответ: надежда есть. Наша надежда на будущее – в том, чтобы дать общественным наукам верное основание, совместимое с биологическими открытиями. Хотя в основе развития лежит естественный отбор, действует он через сложную последовательность решений, обусловленных нашими вторичными ценностями, исторически служащими нам как механизмы выживания и репродуктивного успеха. «Эти ценности в значительной степени определяются сильнейшими нашими эмоциями: энтузиазмом и обострением всех чувств, который вызывают у нас поиск и исследования, радостью открытия, торжеством победы в битве или состязании, спокойным удовлетворением от верного и полезного альтруистического действия, волнением национальной и патриотической гордости, силой семейных уз, тихим биофилическим удовольствием от близости животных и растений».

По убеждению Уилсона, разум всегда создает и будет создавать мораль, религию и мифологию. Наука – тоже миф, поскольку ее истины невозможно последовательно доказать. Однако научный этос выше религиозного: его регулярные успехи в «исследовании и освоении мира», умение проверять себя и исправлять собственные ошибки, наконец, способность эволюционно объяснить и саму религию – все это означает, что «эволюционный эпос, быть может, наилучший миф из всех, какие нам известны… Наша духовная цель – обогащение эволюционного эпоса».[811]

В 1984 году Уилсон ввел понятие «биофилия»: оно выросло из его убеждения как биолога, что важнейшая проблема, с которой столкнулось сейчас человечество – вследствие роста населения, развития техники и все более и более искусственной окружающей среды, – потеря биологического разнообразия. В своей книге под этим названием, опубликованной в 1988 году, он описывает множество мировых экосистем, прежде всего тропические леса, показывая, что даже относительно небольшие участки земли населены множеством животных и растений, что даже для формирования относительно простой экосистемы требуется много лет, и – самое важное – что, уничтожив экосистему, восстановить ее почти невозможно. «В пригоршне земной почвы больше организованности и сложности, чем на поверхности всех остальных планет, вместе взятых». Уилсон считает, что сейчас мы уничтожаем природный мир вокруг себя быстрее и катастрофичнее, чем когда-либо, и последствия этого непредсказуемы. Он рассчитал, что сейчас мы, возможно, уничтожаем до шести видов в час – от тысячи до десятка тысяч раз больше, чем в доисторические времена. Биологическое разнообразие, которое он называет современным мифом о творении, сейчас в опасности – и опасность эта вполне реальна, если вспомнить пять предыдущих массовых вымираний биологических видов за предшествующие 550 миллионов лет.

Однако Уилсон не считает, что все потеряно – благодаря биофилии, в которой видит базовую сторону нашей человеческой природы, не вполне осознаваемую и принимаемую, и которую называет «интересом и симпатией к жизни и жизнеподобным процессам». Человеческая склонность отождествлять себя с жизнью и живыми существами врожденна, это часть нашей эволюционной истории, «по-видимому, способная увеличить возможность достижения личного счастья и осмысленности индивидуальной жизни».[812]

У многих биологов идеи Уилсона нашли отклик. Для проверки их было проведено множество экспериментов, о которых сообщалось, например, на конференции в Океанографическом институте Вудс-Хоул в Массачусетсе в 1992 году. Исследования показали в том числе, что пациенты в больницах не только предпочитают палаты с видом на парк или деревья палатам, из окон которых видны лишь стены соседних корпусов; в палатах первого типа они требуют меньше ухода и быстрее поправляются. То же применимо и к заключенным в тюрьмах. Исследования показали также, что маленькие дети демонстрируют естественное предпочтение пейзажей и водных сцен, и что почти все предпочитают городские ландшафты, в которых присутствуют деревья, аналогичным ландшафтам без деревьев.

Дэвид Орр, редактор журнала Conservation Biology, говорит даже о том, что сейчас происходит «биофилическая революция»: он видит «любовь к жизни, основанную на знании и убеждении, что в нашем чувстве глубочайшего родства с природой кроется ключ к удовлетворению фундаментальных потребностей нашего вида – потребностей в осмысленной жизни и насыщенном существовании». Майкл Э. Суле, бывший президент Общества биологии сохранения, добавляет к этому, что пребывание на свежем воздухе, «по-видимому, приносит нам чувство удовлетворения», сравнимое с религиозным опытом, – чувство благодати и связи с природой. Он заключает: «Если биофилии предназначено стать мощным движущим мотивом сохранения жизни на земле, она должна стать квази-религиозным движением. Социальным чревом такого «биофилизма» могут быть био-региональные общины, которые вернут себе языческую мудрость, мудрость охотников и собирателей, сочетая ее с наукой, техникой, планированием семьи и практиками экологичного хозяйствования. Подобные общины уже существуют в предгорьях Сьерра-Невады».[813]