— Что она сказала? — спросил он Мелатису. — Я не разобрал.

— «Благослови меня, молодой господин, и взамен прими мое благословение».

Совершенно изнуренный, Кельдерек лежал на своей кровати в верхней комнате, отрешенно наблюдая за игрой трепетных бликов между стропильными жердями. Рядом сидела Мелатиса, сжимая в ладонях его здоровую руку. У него опять поднялся жар, и он весь трясся в ознобе. В мире не осталось ничего — пустота и холод на всей земле под безжизненным небом.

— Надеюсь, вы не сочли наше пение неуместным, господин, — промолвил Тан-Рион. — Жрица сказала, будет хорошо, если мы исполним песню, но нужно было придумать что-нибудь подходящее случаю, что ребята могут спеть хором. Разумеется, все они знают «Слезы Саркида».

Кельдерек с усилием произнес несколько слов благодарности и похвалы, и немного погодя офицер, видя его плачевное состояние, удалился. Потом пришел Раду, от шеи до пят завернутый в плащ, и уселся напротив Мелатисы.

— Говорят, мой отец скоро будет, — сказал мальчик. — Я надеялся, он успеет к погребению. Он наверняка хотел бы быть с нами на берегу сегодня.

Кельдерек улыбнулся и слабо кивнул, как немощный старик, не вполне поняв смысл сказанного. Впрочем, говорил мальчик мало — несколько долгих минут он сидел молча и один раз укусил себя за руку, пытаясь унять стучащие зубы. Кельдерек ненадолго погрузился в дрему, а очнувшись, услышал, как Раду отвечает на какой-то вопрос Мелатисы:

— …но думаю, скоро они совсем оправятся. — И после паузы добавил: — Вот Горлан очень болен — совсем плох, говорят.

— Горлан? — недоуменно переспросила Мелатиса.

— Болен? — удивился Кельдерек. — По я же видел его на берегу.

— Полагаю, он счел за лучшее присутствовать на погребении во что бы то ни стало — хотя это ничего не меняет, — и сейчас ему стало значительно хуже. Мне кажется, дело здесь не столько в болезни, сколько в страхе. Он до смерти напуган, причем боится не только остальных мальчиков, но и селян тоже. Они знают, кто он такой — или кем был, — и отказываются пальцем шевельнуть для него. Малый лежит один-одинешенек в сарае, и я уверен, он сбежал бы, когда бы мог.

— Кто такой Горлан? — повторила Мелатиса.

— Они казнят его? — спросил Кельдерек, а когда Раду помедлил с ответом, продолжил настойчивым тоном: — А как ты хочешь поступить с ним?

— Вообще-то, про казнь никто речи не заводил — какой смысл его убивать?

— Ты действительно так считаешь — после всего, что пережил?

— Во всяком случае, я считаю, что так следует считать. — Раду опять немного помолчал. — Вас точно не казнят. Мне Тан-Рион сказал.

— Я… я пойду поговорю с Горланом. — Кельдерек с трудом приподнялся. — Где этот сарай?

— Ляг, милый, ляг, — ласково велела Мелатиса. — Я пойду. Раз вы не хотите ничего мне объяснить про него, я должна сама увидеть вашего Горлана — и выслушать.

Когда он проснулся, около него сидел знакомый йельдашейский солдат, латая кожаный жакет при меркнущем свете дня. Увидев, что Кельдерек открыл глаза, он широко улыбнулся и кивнул, но ничего не сказал. Чуть погодя Кельдерек снова погрузился в сон, а в следующий раз его разбудила Мелатиса, тихонько прилегшая рядом.

— Если не лягу — упаду без сил. Я скоро отправлюсь на боковую, просто очень хочется побыть с тобой наедине хоть немного. Как ты себя чувствуешь?

— Опустошенным… несчастным. Владыка Шардик… до сих пор не могу поверить. — Голос у него дрогнул, и он ненадолго умолк. Потом сказал: — Ты замечательно провела церемонию. Сама тугинда не смогла бы лучше.

— Смогла бы, даже не сомневайся. Но то, что произошло сегодня, было предопределено.

— Предопределено?

— Я так думаю. Я не упомянула еще кое о чем, что сказала мне тугинда перед моим уходом из Зерая. Я спросила, надо ли мне передать тебе что-нибудь от нее, если я тебя найду, и она сказала: «Кельдерек мучается из-за своего поступка, совершенного много лет назад, ночью на Гельтском тракте. Он не нашел в себе сил попросить прощения, хотя и нуждается в нем. Так вот, скажи Кельдереку, что я от души его прощаю». Потом она добавила: «Я тоже виновна — виновна в гордыне и глупости». — «Как так, сайет? — удивилась я. — Возможно ли такое?» — «Ты не хуже меня знаешь, — отвечала тугинда, — чему учили нас и чему мы учили других. Нас учили, что бог явит нам истину Шардика через два избранных сосуда, мужчину и женщину, и что сначала он разобьет их вдребезги, а потом сам же и воссоздаст для своей священной цели. В глупой гордыне я возомнила себя этой женщиной и часто думала, что я и впрямь претерпеваю предуготованное разрушение. Но я ошибалась. Не меня, моя милая девочка, не меня, но другую женщину бог избрал для того, чтобы сокрушить, и теперь возродил к новой жизни».

Мелатиса плакала, и Кельдерек обнял ее, не в силах вымолвить ни слова от изумления. Однако он ни на миг не усомнился и, все глубже уясняя смысл сказанного тугиндой, вдруг испытал такое чувство, будто стоит на вершине горы, глядя на расстилающуюся перед ним незнакомую местность, окутанную сумерками и туманом раннего утра.

— Нам следует вернуться к тугинде. Отправить посыльного на Квизо и помочь ей подготовиться к путешествию. И еще Анкрей — надо ведь и о нем позаботиться. Но бедный мальчик, что лежит там в сарае…

— Он убийца.

— Знаю. И ты хочешь его убить?

— Нет.

— Конечно, мне проще, чем вам, простить Горлана: меня ведь там не было. Но он тоже был рабом, верно? Полагаю, у него никого нет на всем белом свете?

— Он такой не один. В рабство продают нелюбимых и никому не нужных, знаешь ли.

— Знаю.

— И я тоже, тоже должен был знать. Господи, прости меня! О господи, прости!

— Тсс… — Мелатиса приложила палец к его губам. — Воссозданные для его цели… Кажется, я наконец начинаю понимать.

На лестнице раздались шаги Дирионы, и Мелатиса вскочила с кровати, наклонилась и быстро поцеловала Кельдерека в губы. Все еще не отпуская ее руку, он спросил:

— Так что нам делать дальше?

— Ах, Кельдерек! Милый мой Кельдерек! Ну сколько же повторять? Бог укажет, укажет, укажет нам, что делать дальше!

Назавтра раны снова воспалились и заболели, и Кельдерек весь день пролежал в жару. Однако уже на следующее утро он чувствовал себя вполне сносно и сидел на галерее, держа руку в шайке с теплым травяным отваром и глядя на озаренную солнцем реку. Травяной аромат мешался с запахом дыма от очага Дирионы. На берегу внизу шутливо возились и толкались мальцы, расстилающие сети для просушки. Когда Мелатиса заканчивала перевязывать руку, на дальнем конце деревни вдруг грянули приветственные крики. Разновидностей таких криков существует столько же, сколько разновидностей детского плача, и по их звучанию легко угадать, важный повод или незначительный, серьезный или потешный. Сейчас раздавались крики не насмешливо-презрительные, не одобрительные, какими выражают уважение товарищу или славному воину, и не просто радостные, но исполненные глубокого ликования и торжества, какое охватывает душу, когда сбывается давняя страстная надежда и наступает бесконечное облегчение. Переглянувшись с Кельдереком, Мелатиса подошла к лестнице и позвала Дириону. Крики нарастали, раскатывались все шире по деревне; до слуха доносился топот бегущих ног и возбужденные голоса, что-то вопящие на йельдашейском. Мелатиса сошла вниз и громко окликнула кого-то с порога. Шумное возбуждение полыхало вокруг дома пожаром, и Кельдерек уже собрался тоже спуститься, когда девушка вернулась, взбежав по ступенькам проворно, как белка. Она опустилась перед ним на колени и сжала в ладонях его здоровую руку: