— Вот это хорошо, — обрадовался Кельдерек. — Ты разговариваешь с ним и ему подобными вполне непринужденно, у меня так никогда не получится. Он напоминает мне Та-Коминиона, а с ним я всегда робел и терялся. Эллерот может нам помочь, но просить я не стану. Хотя я обязан ему жизнью, мне решительно не хочется предоставлять ни одному из йельдашейцев возможность сказать, что мне еще повезло остаться в живых. Но… но…

— Но что, милый? — спросила Мелатиса, легко касаясь губами его продырявленного уха.

— Ты недавно сказала, мол, бог укажет нам, что делать дальше, и у меня такое ощущение, что что-то важное произойдет еще прежде, чем мы покинем Тиссарн.

— Что именно?

— Не знаю, — улыбнулся Кельдерек. — Ведь это ты у нас ясновидящая жрица Квизо, а не я.

— Я не жрица, — серьезно возразила девушка.

— Тугинда сказала иначе. Впрочем, ты сама сможешь спросить у нее завтра вечером, да и у Анкрея тоже, коли на то пошло.

— «Знаете, сайет, барон, он завсегда говорил…» — начала Мелатиса, очень похоже изображая своего верного слугу, но умолкла на полуслове. — Ну ладно. А вот и Дириона. Давай-ка я переменю тебе повязку. Чем ты там занимался на реке, что так перепачкался? Не идти же к Эллероту в таком виде…

«До чего же приятно, когда комната хорошо освещена», — подумал Кельдерек, наблюдая, как слуга Эллерота зажигает лампы и выметает золу из очага. Со дня своего ухода из Беклы он впервые находился в помещении, где было так светло после наступления темноты. Конечно, яркие лампы не высвечивали ничего, кроме грязной, нищей обстановки (саркидский бан занимал похожую деревянную хижину на берегу, с двумя голыми комнатами на одном и другом этаже), но такое обилие света наглядно свидетельствовало о том, что Эллерот, как и следовало ожидать, привык проявлять по отношению к своим гостям щедрость, граничащую с расточительством, причем без всякого расчета на ответную услугу, судя по тому, что собравшееся общество состояло всего-навсего из Кельдерека, Мелатисы, Тан-Риона, еще одного офицера и Раду. Мальчик, хотя все еще бледный и изнуренный на вид, разительно изменился, как меняется музыкант, начиная играть на своем инструменте. Точно в старой сказке, несчастный малолетний раб вновь превратился в наследника саркидского бана, в юного аристократа, с самого детства наученного глубоко почитать своего родителя, учтиво обходиться с его офицерами, с молчаливым вниманием слушать разговоры старших и во всех отношениях соответствовать своему званию и положению. Однако никакого высокомерия в нем не проявилось: он с искренним волнением поговорил с Кельдереком о детях-рабах и погребальной церемонии на берегу, а когда слуга Эллерота, нарезав мясо для своего однорукого господина, собрался таким же образом обслужить и Кельдерека, Раду остановил его и сам взялся за нож со словами, что такая услуга ничто по сравнению с тем, что Кельдерек сделал для него.

Опытные слуги сделали все, что только возможно в походных условиях, чтобы ужин удался на славу: на стол подали рыбу (сам Кельдерек не наловил бы такой хорошей), запеченную утку, жилистую свинину с жерухой, горячие лепешки, козий сыр и взбитые яйца с орехами и медом. Вино, впрочем, было йельдашейское — густое и мягкое, — и Кельдерек внутренне улыбнулся при мысли об Эллероте, который, спешно выступая из Кебина по получении известия о своем сыне, все же нашел время распорядиться насчет запасов вина. В том, что Эллерот, несмотря на некую аристократическую отчужденность, наделен сердцем благородным и искренним, Кельдерек уже неоднократно убеждался и мог свидетельствовать жизнью; да и сам он не был настолько завистлив или низок, чтобы считать, будто богатство и роскошь непременно означают равнодушие к нуждам бедных людей. Будучи аристократом, Эллерот неукоснительно выполнял все обязанности аристократа по отношению к окружающим, причем относился к ним гораздо теплее, чем Та-Коминион или Гед-ла-Дан. Солдаты пошли бы за ним куда угодно, хоть в Уртские избоины. Тем не менее Кельдерек, при всей своей благодарности к этому человеку, забывшему о былой вражде и обращавшемуся с ним как с другом и дорогим гостем, по-прежнему находил что-то нерасполагающее в спокойном самообладании Эллерота, ровном, сдержанном голосе и способности ловко поддерживать с ним разговор, отвечая на его отрывистые, бессвязные высказывания в своей суховатой, бесстрастной манере. Он держался в высшей степени учтиво и предупредительно, но всем своим видом наводил Кельдерека на мысль о после просвещенной страны, по долгу службы принимающем полудиких чужеземцев. Не кроется ли за его приглашением некая тайная цель? Но какая у него может быть цель, когда все благополучно разрешилось и уладилось? Раду жив, а Шардик умер. Икет и Бекла заключили мир, а они с Мелатисой свободны отправиться куда угодно. Горлан и дети-рабы тоже свободны — как мухи, как осенние листья или хлопья пепла, несомые ветром. Да нет, вроде все узлы уже распутаны.

Слава богу, подумал он, что хотя бы Мелатиса получает удовольствие от ужина. Как бы она ни настрадалась за последние годы, в одном отношении ее все же можно считать счастливицей, потому что она, несмотря на преданность тугинде и решимость искупить свое давнее предательство перед Шардиком, все-таки не создана для уединенной жизни островной жрицы. Сейчас Мелатиса флиртовала с Тан-Рионом — шутливо грозилась посетить Саркид и рассказать обо всем, чем он занимался во время военного похода. Кельдерек не испытывал ревности — только радость. Он знал, что Мелатиса девушка добросердечная, очень живая, даже страстная. Она на свой лад залечивает душевные раны, ей нанесенные, а он должен проявить снисходительность, несмотря на разгорающееся в нем желание, которое свидетельствует о том, что тело его наконец исцеляется.

Да, тело его исцелялось. Но вот сердце вряд ли когда-нибудь исцелится. Он заглянул в бездну глубже Уртских избоин, в страшную преисподнюю, где посреди безотрадной пустоши лежит убитая Шера и бродит Горлан, бормоча проклятия. Это человеческий мир — мир, который Эллерот, как правитель, видел преимущественно в свете проблем закона и порядка; мир, в котором владыка Шардик отдал свою жизнь ради спасения детей, обреченных на рабство человеческим эгоизмом и равнодушием.

Эллерот снова заговорил о политическом равновесии между Икетом и Беклой, о развитии мирных взаимоотношений, о необходимости преодолеть все враждебные чувства между двумя народами. Процветание, сказал он, лучше всего согревает сердца и очаги, и Кельдерек счел возможным кивнуть, соглашаясь с этой самоочевидной истиной. Потом Эллерот умолк и опустил глаза, словно погрузившись в размышления. Он задумчиво взболтал остатки вина в своей чаше, но жестом отстранил внимательного солдата, который, неверно истолковав движение, подступил к нему, чтобы налить еще. Чуть погодя Эллерот отпустил слугу, а потом с улыбкой взглянул на Кельдерека:

— Ну что ж, Крендрик — или Кельдерек Зензуата, как, по словам Мелатисы, мне следует тебя называть, — ты дал мне обильную пищу для размышлений. Во всяком случае, все последние дни я много думал, и ты имеешь к этому самое непосредственное отношение.

Кельдерек, несколько смешавшийся, но уже слегка осмелевший от йельдашейского вина, ничего не ответил, однако сумел принять выжидательно-вежливый вид и более или менее уверенно посмотреть в глаза Эллероту.