что совсем недавно узнала о Лаврах, которыми увенчал себя ее Непобедимый Воитель в поединке с «Луарой», и надеется, что он не подвергает себя опасности большей, чем необходимо для его Славы. Новость подтверждалась. Мария теперь была уверена, что ей выпадет счастье дать жизнь ребенку ее Идеала. Шестое письмо подтверждало предыдущие. Ребенок родится на Рождество или на Новый год. Хорнблауэр, скривив губы, отметил про себя, что в последних письмах больше внимания уделялось благословенному Прибавлению Семейства, чем Желанному-но-Недостижимому Сокровищу. В любом случае Мария была преисполнена надежды, что ангелочек, если он будет мальчиком, станет копией своего прославленного отца, а если девочкой, унаследует его мягкий характер.

Такие вот новости. Хорнблауэр сидел, глядя на шесть разбросанных по столу писем, и мысли его были в таком же беспорядке. Возможно, чтобы не сразу осознать происшедшее, он мысленно задержался на двух письмах, которые написал Марии, — адресованные в Саутси, они не скоро до нее доберутся. Письма были довольно сухие и прохладные. Это надо исправить. Надо написать нежное письмо, полное восторгов по поводу полученного известия, вне зависимости от того, действительно ли он в восторге, — этого Хорнблауэр понять не мог. Он настолько погрузился в профессиональные заботы, что эпизод с женитьбой казался ему почти нереальным. Все это было так недолго, и даже тогда он так сильно был занят подготовкой к плаванию, что трудно было поверить в вытекающее из этого долговременное супружество. Однако полученное известие означало, что последствия будут еще более долговременными. Ни за что в жизни Хорнблауэр не мог бы сейчас сказать, радуется он или нет. Несомненно, ему будет жаль ребенка, если он — или она — унаследует его злосчастный характер. Чем больше ребенок будет на него похож — внешне или внутренне, — тем больше он будет его жалеть. Но так ли это? Нет ли чего-то лестного, чего-то согревающего в мысли о том, что его собственные черты повторятся в другом человеке? Как трудно быть честным с самим собой.

Теперь, отвлекшись от сегодняшних обстоятельств, он мог отчетливее вспомнить медовый месяц. В его воображении возникла Мария, ее слепое обожание, ее чистосердечная вера, что она не может любить так сильно, не встречая в ответ столь же горячей любви. Нельзя, чтобы она обнаружила истинную природу его чувств к ней, это было бы слишком жестоко. Хорнблауэр потянулся за пером и бумагой. К действительности его вернуло привычное раздражение из-за того, что перо было из левого крыла. Перья из левого гусиного крыла дешевле, чем из правого, потому что, когда пишешь, они, вместо того чтобы, как положено, располагаться вдоль руки, норовят попасть прямо в глаз. Но очинено оно было безукоризненно, и чернила еще не загустели. Хорнблауэр мрачно приступил к работе. Частично это было литературным упражнением — «Сочинение на тему о безграничной любви», — и все же… все же… Хорнблауэр поймал себя на том, что улыбается. Он чувствовал в себе нежность, чувствовал, как она течет по руке в перо. Он даже готов был признать, что он не настолько хладнокровный и черствый человек, каким себя воображал.

Заканчивая, Хорнблауэр в поисках синонимов к словам «жена» и «ребенок» наткнулся взглядом на письма от Пелью. У него перехватило дыхание. Он мгновенно вернулся мысленно к своим обязанностям, к человекоубийственным планам, к суровым реалиям окружающего мира. «Отчаянный» мягко покачивался на слабых волнах, но сам факт, что он лежит в дрейфе, означал многое: со стороны Бреста дует попутный ветер и в любой момент крик с марса может известить, что французский флот готов в дыму и грохоте сражаться за морское владычество. И у Хорнблауэра есть планы — перечитывая последние строчки письма к Марии, он никак не мог сосредоточиться, ибо все время мысленно представлял себе карту Брестского залива. Ему пришлось взять себя в руки, чтобы закончить письмо с тем же вниманием, с каким начал. Он заставил себя закончить, перечитать и сложить письмо, потом крикнул часовому. Появился Гримс с зажженной свечой, чтобы запечатать письмо воском. Закончив утомительную процедуру, Хорнблауэр с явным облегчением потянулся за чистым листом бумаги.

Шлюп Его Величества «Отчаянный», в море, одна лига к северу от Пти-Мину.

14 мая 1803 г.

Сэр!..

Конец медоточивым фразам, конец неловким попыткам действовать в совершенно непривычной ситуации. Не приходилось больше обращаться (как во сне) к «милому спутнику в предстоящих счастливых годах». Теперь Хорнблауэр занялся делом, которое хотел и умел делать, а для формулировок ему достаточно было припомнить сухие и неприкрашенные фразы бесчисленных официальных писем, написанных прежде. Он писал быстро и почти без остановок — как ни странно, план окончательно созрел именно тогда, когда мысли были заняты Марией. Он исписал лист, перевернул, исписал до половины вторую сторону, изложив план во всех подробностях.

Внизу он написал:

Почтительно представляю на рассмотрение, Ваш покорный слуга Горацио Хорнблауэр.

Потом адрес:

Капитану сэру Э. Пелью, К. Б., корабль Его Величества «Тоннан».

Запечатав второе письмо, он взял оба письма в руку. В одном была новая жизнь, в другом — смерть и страдания. Какая причудливая мысль — гораздо важнее, одобрит ли Пелью его предложения.

VIII

Хорнблауэр лежал на койке, пытаясь убить время. Он предпочел бы уснуть, но сон не приходил. В любом случае лучше отдохнуть, ибо ночью ему понадобятся силы. Если бы он, поддавшись порыву, поднялся на палубу, то не только утомил бы себя понапрасну, но и обнаружил бы перед подчиненными свое волнение. Поэтому он постарался по возможности расслабиться, лежа на спине и положив руки под голову, — доносившиеся с палубы звуки рассказывали ему, как идет корабельная жизнь. Прямо над головой указатель компаса в палубном бимсе сообщал о малейших изменениях курса лежащего в дрейфе «Отчаянного». Их можно было сопоставлять с игрой света, пробивавшегося сквозь кормовые окна. Окна были занавешены, и проникавшие сквозь ткань лучи плавно скользили по каюте. У большинства капитанов шторы — и обивка кают — были из яркого ситца, а у тех, кто побогаче, и штофные, у Хорнблауэра — из парусины. Из самой тонкой парусины, номер восемь, какую только можно было найти на корабле, и висели всего два дня. Хорнблауэр смотрел на них с удовольствием. Это был подарок ему от кают-компании — Буша, Проуза, Уоллеса (врача) и Хафнелла (баталера).

Несколько дней назад Буш обратился к Хорнблауэру с загадочной просьбой — разрешить ему зайти в капитанскую каюту в отсутствие капитана. Когда Хорнблауэр вернулся, он обнаружил у себя депутацию,