– И о чем же ты молил бы, милый?

– О ноже, чтобы перерезать себе горло. Только посмотри. Меня всего искусали!

– Да, у них такие острые зубы, у этих бхокаралов…

– Да не они, черствая булка. Меня покусали пауки!

– И поделом тебе! Напоил ее до бесчувствия? Иначе она ни за что не согласилась бы…

– Сила! У меня есть сила! И ей нельзя противиться, это всем известно! Мужчина может выглядеть слизняком! Его волосы могут висеть, как язык бхедерина! Он может быть ростом по колено и соответственно сложенным – может вонять, может жевать свою ушную серу, все это не важно! Если у него есть сила!

– Ну так в этом беда нашего мира. Вот почему уроды не вымирают. – И она улыбнулась. – Вот почему мы с тобой созданы друг для друга! Давай родим детей, сотни детей!

Искарал Прыщ бросился к мулице, забрался на нее и поскакал прочь.

Мулица шагала, не обращая внимания на всадника, колотящего и подгоняющего ее, и Могора не торопясь шла рядом.

Бхокаралы, ворковавшие и приводящие себя в порядок в празднике примирения, взвились в воздух и кружили над головой своего бога, как мошкара над самой сладкой в мире кучей дерьма.

Из задумчивости Хватку вырвал надвигающийся грохот в странной пещере, и она уставилась на изогнутую каменную стену; изображение расплылось, словно фургон пришел в движение.

Если громадина действительно ворвется в пещеру, Хватке не жить, ведь некуда спрятаться от вздыбленных лошадей и качающегося фургона.

Нелепый способ погибели души…

Фургон появился в порыве жуткого ветра – призрачный, почти прозрачный; лошади промчались сквозь Хватку, мелькнул образ безумного возчика – выпученные глаза, ноги в каких-то лубках растопырены. И пассажиры – на крыше фургона, по бокам, с испуганными трясущимися лицами. Все это пронеслось сквозь нее и пропало…

А прямо перед ней появился всадник, натянувший поводья – человек и его конь были реальными, плотными. Искры брызнули из-под копыт, конь задрал безглазую голову. Хватка испуганно отшатнулась.

Проклятые трупы! Вглядевшись в конника, она выругалась.

– Я тебя знаю!

Одноглазый всадник, окруженный запахом смерти, успокоил скакуна. И сказал:

– Теперь я Вестник Худа, капрал Хватка.

– О, это повышение?

– Нет, это проклятый приговор, а ты не та, с кем я должен встретиться, так что хватит издевок – послушай меня…

– Да с чего? – возмутилась Хватка. – Что я тут делаю? Что Худу еще нужно от меня, чего он не получил уже? Знаешь, передай лучше сообщение ему! Я хочу…

– Я не могу, Хватка. Худ мертв.

– Худ что?

– Владыка Смерти больше не существует. Он ушел. Навсегда. Слушай, я скачу к богам войны. Понимаешь, носительница торквеса? Я скачу ко всем богам войны.

Носительница торквеса? Хватка обмякла.

– Вот дерьмо…

И Ток Младший заговорил, и рассказал Хватке все, что она должна была знать.

Когда он закончил, она, бледная, уставилась на него; он подобрал поводья и собрался продолжить путь.

– Погоди! – сказала она. – Мне нужно выбраться отсюда! Как это сделать, Ток?

Мертвый глаз в последний раз взглянул на нее. Ток показал на тыквы вдоль каменных стен.

– Пей. Хватай, ведь ты Хватка.

– С ума сошел? Ты только что рассказал, откуда эта кровь!

– Пей – и помни все, что я сказал.

И Ток ускакал.

Да, она все запомнит. «Найди тоблакая. Найди убийцу и напомни ему… напомни, поняла? А потом, носительница торквеса, веди его на войну».

Веди его на войну…

Было еще многое, очень многое. И ничего уже она не забудет.

– А я хотела уйти в отставку. – Вполголоса выругавшись, она пошла к ближайшей тыкве, согнулась перед ней. Пей. Это же кровь, проклятье!

Пей.

Он стоял в сердце Драгнипура, стоял над Вратами Тьмы – для Аномандра Рейка это был последний акт. Возможно, это отчаяние. Или жертва, непостижимая для смертных.

Звался меч Отмщенье, или Скорбь, – так или иначе, он перенес Аномандра в мир, который он сам и создал. И все принятые решения – лишь пыль на унылом пути его жизни.

Он был Сыном Тьмы. Его народ потерян. Ему было о чем горевать, здесь, в конце всего, и он мог наконец отвернуться, как поступила его мать давным-давно. Отвернуться от своих детей. Как должен поступить однажды любой отец – в последний миг, который есть смерть. Мысли о прощении даже не возникало, когда он стоял на груде стонущих тел, покрытых татуировками.

Он ведь не из тех, кто просит.

Если только не считать Драконуса. Да, но здесь обстоятельства были уникальны, преступление столь многогранно, столь сложно и запутанно, что не стоило ворошить ни одной детали. В любом случае его мольба о прощении не требовала ответа. Важно только, что Драконус получил его слова. И пусть делает с ними что захочет.

Аномандр Рейк стоял, подняв глаза к небу, и смотрел на бушующий пожар, на опускающееся разрушение; смотрел, не моргая, без страха. Ведь он чувствовал ответ внутри себя, в крови Тиам, крови хаоса.

Так он будет стоять за всех, кого сковал здесь. За всех остальных. И за эти бедные, сломанные души под его ногами. Будет стоять – и встретит этот безжалостный хаос.

Стоять до самого последнего момента. До самого последнего момента.

Словно клубок змей, под ним шевелились татуировки.

Кадаспала ждал слишком долго. Ждал единственного шанса. Чтобы отомстить убийце любимой сестры, предателю Андариста, благородного Андариста, отца и брата. Да, он начал подозревать, что замыслил Аномандр Рейк. Достойное искупление? Все тисте анди – кроме одного – ответят «да». Все, кроме одного.

Только не Кадаспала! Не я! Не я, не я! Не я, не я, не я!

Я нанесу тебе поражение. В твоем последнем жесте, в жалкой попытке примирения – я нанесу тебе поражение!

Видишь, какого бога я создал? Видишь? Видишь, видишь?

Нет, такого ты не ждал, не ждал, не ждал? Не ждал такого?

И не ждал кинжала в его руке. Кинжала в его руке!

Оскалившись, Кадаспала повернулся на спину – так лучше виден Сын Тьмы, да, так он лучше виден. Глаза не нужны, глаза не нужны. Не нужны, чтобы увидеть ублюдка.

Который стоит такой высокий, такой свирепый, совсем рядом.

На горе тел, на стонущем мосту из плоти и костей, на грязном заслоне у дверей Тьмы, на живом щите – как глупо, как глупо! Стоит там, глаза – вверх, а душа вниз, вниз – почувствует ли она его? Повернется? Увидит? Поймет ли?