Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Говорят.
– Опять «говорят»! Вы мне сами скажите, а что другие говорят, мне до лампочки! Что за машина-то вторая была?
– Говорят, «Бентли».
– Какая?! – Павлик опять стал белее мела. Трясущимися руками он нашарил пачку сигарет, вынул одну и прикурил, хотя и с четвертой попытки, но после нескольких коротких и нервных затяжек он вдруг стал невероятно спокоен и даже безучастен и отстранен, будто враз потерял способность испытывать какие-либо эмоции. – «Бентли», значит, говорите, ну-ну… – он покрутил головой и задумчиво оглядел понурого отца Иммануила, а потом, видимо, что-то вспомнив, несколько раз щелкнул пальцами, привлекая внимание приунывшего рассказчика. – Святой отец, а что за люди-то в машинах были, помните? Кто хоть они выглядели?
– Кто – не знаю, а так одно могу сказать: не наши.
– Не ваши, отец Иммануил, это, извините, не чьи? Вы что, опять дурака валять собрались? Вы мне прямо скажите: людей-то помните или нет?
– Помню, но плохо. А не наши, значит, не русские. Не славяне одним словом, черные какие-то. Участковый говорит – дагестанцы…
– Кто?! – Павлик поперхнулся дымом и закашлялся. Приведя себя в порядок, он откинулся на спинку стула и несколько минут с каким-то веселым удивлением созерцал потупившегося святого отца. Потом покрутил головой, поморщил лоб и недоверчиво пожал плечами. – Слушайте, воля ваша, конечно, но тут концы с концами не бьются у вас! Я вас неплохо уже знаю, но то, что вы рассказали, оно даже для вас перебором откровенным попахивает. Ну ладно, смеялись над вами граждане, ну ладно, безобразия нарушали ночью, но при всей вашей горячности вы с какого перепуга за катану-то свою взялись? У вас там мимо площадки этой кого только не ходит, и реакция на экзерсисы ваши, думается, у всех нормальных людей плюс минус одна, как в народе говорить принято, но вы же с катаной своей ни за кем еще не гонялись? Милиция когда вас, например, вязала поначалу, вы же им машину не рубили, нет? А что тут-то с вами случилось? Тут же спусковой крючок быть обязан! А у вас покамест что выходит? Сделали замечание гражданину несознательному, а потом – хлобысь! – следующий кадр: «гелик» с «Бентли» – в клочья, а вы с остатками катаны в руках над руинами гордо реете, как буревестник горьковский. Не бьется что-то, святой отец! Вот вы мне хоть что говорите, но умалчиваете вы что-то!.. Или как?
Гость некоторое время помолчал, искоса поглядывая на Павлика. Он страдальчески морщился, кусал губы и хмурился, а потом согласно кивнул, признавая его правоту.
– Был спусковой крючок, Павел. Говорить только не хотел, язык поганить…
– Ага! И что же спусковым крючком у нас стало?! Колитесь, святой отец, тут уже кашу маслом не испортишь!
– Пидором он меня назвал. Ряженым… – глаза отца Иммнуила сверкнули, могучие руки сжались в кулаки, лицо перекосилось в яростной гримасе.
– Ах вот оно что!..
– Именно так. Я же начал ему замечание делать, а он мне в ответ: уйди, мол, пидор ряженый! И небрежно так, через губу, – эпичный батюшка заскрежетал зубами. – Ну а там уже свет и померк, Павел… Последнее, что помню, фраза эта. А потом – как туман кровавый перед глазами…
– Про туман я слышал уже, святой отец. Но вы тут зря так передо мной распинаетесь, это вы потом на экспертизе судебной объяснять все будете, если до нее дело дойдет. Вы мне пока про участкового своего расскажите лучше. Он-то в этой истории чудесной откуда взялся?
– Так утром уже… Я же, как пришел в себя, сразу домой кинулся. Пришел, посидел, немного полегче стало, я спать лег…
– Спать?! Вы, отец Иммануил, после такого анабасиса еще и заснуть смогли?
– Как убитый упал, Павел. Ни снов, ничего… Только утром в восемь от звонка телефонного проснулся. Смотрю, а это участковый наш. Я его хорошо знаю уже – не в первый раз… Это же он меня по первости в отделение таскал… Ну из-за тренировок моих… Беру трубку, а он мне: приходите, дескать, святой отец ко мне и не мешкайте. Срочное, говорит, очень дело, отлагательств не терпит! Парень-то он хороший, хоть и молодой еще, – отец Иммануил погладил выбритую голову, задумчиво поболтал чайник, перелил в чашку остатки остывшего чая, пригубил и поставил ее на стол. – Я ему – мол, собраться нужно! А он мне в ответ – бегите уже, как есть, говорит, а то поздно будет! Вот я только одеться успел да ноги в шлепанцы сунуть, – он мрачно продемонстрировал Павлику легкомысленные разноцветные сланцы, – и к нему. Прибегаю, а он мне с порога прямо – ваша, спрашивает, святой отец, работа? Я ему – какая? Вот тут-то он мне и объяснил все, – рассказчик опять потупился и замолчал, собираясь с мыслями. – Его, оказывается, ночью еще подняли… Начальство ему звонило какое-то. Вот он мне коротко все и обрисовал: к нам, говорит, отец Иммануил, люди обратились с заявлением. Они к знакомым накануне приехали, во дворе остановились, возле площадки детской. Ждали знакомых, все чинно-культурно, по их словам, а тут из темноты на них какой-то гражданин без объявления войны вроде как набросился, в рясе, мол, и с мечом в руках. Люди убежать успели, а как вернулись, смотрят – от машин-то одна рухлядь осталась. Так и сказали: внутри – как новое все, а снаружи, дескать, – утиль… Рассказывает, а сам смотрит на меня странно так… – отец Иммануил снова страдальчески скривился, а потом отчаянно взмахнул руками. – Я ему, как на духу, все и выдал. Как же, говорю, тихо и чинно, когда бесовщину такую граждане эти учинили?! Все в подробностях ему, даже про фразу эту! Ты, говорю, сын мой, сам пойми: как стерпеть такое мне было? Виноват, говорю, не сдержался, готов извинения принести за горячность свою. А он мне в ответ: люди те непростые, святой отец, а бандиты какие-то. К нашему начальству, мол, из дагестанского землячества звонили, очень просят помочь найти гражданина несознательного, вас то есть. Я, говорит, вас понимаю прекрасно, и сам где-то местами поддерживаю, может быть, но если до вас, говорит, отец Иммануил, те товарищи доберутся, то как минимум без квартирки вы своей останетесь. Он мне про машины-то и рассказал, – святой
