Мы взяли с собой еще восьмерых агентов и выехали кавалькадой из четырех внедорожников со столь густо тонированными стеклами, что казалось, будто кругом ночь. Не сомневаюсь, что любой штатский, который видел, как едут эти машины, испытывал ужас. Милю за милей мы исколесили вдоль и поперек затерявшийся посреди пустыни город с населением более четырех миллионов человек, не меньше половины из которых работали в «Сауди арамко», крупнейшей в мире нефтяной компании. Мы опрашивали людей, пытаясь хоть что-то узнать о семье, давным-давно покинувшей эти края. Сидя в гостиных убогих пригородных домов, мы беседовали со стариками, чьи руки тряслись, замечали темноглазых детишек, следивших за нами из тени дверных проемов, мельком видели женщин в паранджах до самого пола, спешивших убраться прочь, когда мы появлялись. Мы посетили пожилого человека по имени Абдулла бен-Мабрук аль-Биши – государственного палача, который обезглавил отца аль-Нассури. У нас была слабая надежда: а вдруг осужденный перед смертью что-то сказал о будущем своего сына? Например, упомянул, какую карьеру он для него пророчил. После этого мы отправились в скромный деревянный дом на морском берегу, где пахло солью. Сам не зная почему, я снял его на камеру мобильника. В этом доме прошло детство Захарии, и мы спросили человека, который въехал туда после бегства семьи, не слышал ли он что-нибудь об аль-Нассури в последующие годы.

Но никто ничего не знал.

В конце концов мы решили сделать перерыв и подъехали к придорожной лачуге, чтобы выпить кофе. Сидели там на воздухе, слушая молодого идиота, который рассказывал о какой-то девице, с которой познакомился в Марокко. И тут зазвонил мобильник: меня попросили немедленно вернуться.

Вся наша команда собралась в специальной, имеющей открытую планировку комнате, расположенной по одну из сторон атриума. Воздух был насквозь пропитан сигаретным дымом. На столе перед директором я увидел архивный ящик, еще несколько таких ящиков стояло на полу. Они были заполнены отчетами агентов, протоколами бесед с информаторами, записями слухов и сплетен.

Директор сообщил, что удалось получить доступ к бесценному материалу о консервативных мечетях в Бахрейне.

– Есть одна тонкая папка, которая представляет для нас интерес. В ней содержится информация о маленькой мечети на окраине Манамы.

Он посмотрел на меня, чтобы проверить, осознал ли я важность сказанного.

– О мечети, которую посещал Захария аль-Нассури? – уточнил я, стараясь не выдать волнение и обуздать внезапный всплеск надежды.

Он кивнул.

– В папке обычный рутинный материал, из которого особо нечего почерпнуть, например несколько незаконченных журналов учета членов общины. Но среди них я обнаружил вот это… – Директор взял в руки какой-то документ: три листа на арабском. – Около пяти лет назад один наш сотрудник допрашивал саудовского подсобного рабочего, доставлявшего еду и лекарства беженцам в секторе Газа. Разгружая машины у полуразрушенной больницы, рабочий услышал о человеке, которого недавно привезли сюда после ракетного обстрела со стороны Израиля. После смены рабочий пришел к больному узнать, не нужна ли ему помощь. Тот был ранен и временами бредил, а потом сознание вновь возвращалось к нему. Подсобник просидел с ним до утра.

Директор замолчал, глядя на документ, сверяя факты.

– Раненый – как выяснилось, врач по профессии – однажды в бреду упомянул, что был членом религиозной общины в Манаме. Вот почему протокол допроса рабочего оказался именно в этой папке. Все думали, что этот человек – уроженец Бахрейна, но этого быть никак не могло: гораздо позже, когда больной снова начал бредить, он сказал, что его отец был публично обезглавлен.

Я так резко подался вперед, что едва не свалился со стула:

– Но в Бахрейне нет такой казни!

– Точно. Она есть только в одной стране.

– В Саудовской Аравии, – добавил я.

– Да. Этот мужчина ехал на машине с женой-палестинкой и маленьким ребенком, и в них попала ракета. Произошло ли это случайно, или же целью обстрела была именно эта семья, никто не знает. Женщина умерла, но не сразу. В своем путаном рассказе саудовец сообщил, что держал супругу в объятиях до последней минуты и она перед смертью заставила мужа поклясться, что тот позаботится об их ребенке и защитит его. Маленький мальчик выжил: раны его были незначительными.

– Хвала Аллаху, – хором сказали по-арабски все, кто был в комнате.

– Но это еще не все, – продолжал директор, – трагедия усугублялась тем, что ребенок, потерявший мать, был неизлечимо болен. Он страдал…

– …Синдромом Дауна, – уверенно завершил я, поскольку на меня внезапно снизошло озарение.

– Откуда вы знаете?

– Это точно он – Захария аль-Нассури, – заключил я, вставая с места, ибо был не в силах сидеть от возбуждения. – Я знаю мальчика: это его сын. Куда отправили ребенка из больницы? В сиротский приют?

– Да.

– В приют, который находится под патронажем «Бригады мучеников Аль-Акса», – я видел квитанции. – Теперь я наконец понял, почему Лейла Кумали отправляла деньги не в ЮНИСЕФ. – Что еще у вас есть? – спросил я, наверное, излишне резко, не так, как того требовали хорошие манеры, но все были возбуждены, оттого что нам повезло, и ничего не заметили.

– Умершую от ран женщину звали Амина Эбади, во всяком случае, этим именем она пользовалась. Многих палестинских активистов знают по кличкам или noms de guerre[24]. Мы искали упоминания о ней, но ничего не нашли.

– Понятно, а как насчет раненого врача? – Мой голос срывался от волнения. – Подсобный рабочий узнал имя, которое он тогда носил?

– Странное дело: этот врач пребывал в ужасном состоянии, но когда рабочий снова зашел к нему на следующий вечер, его уже не было. Вероятно, испугался, что наговорил в бреду лишнего, и покинул больницу.

– Скажите, а вам известно его имя?

– Нет.

Я изумленно уставился на директора разведки:

– Так это все? Ничего больше у вас нет?

Он кивнул:

– Мы проверили: первый отчет агента оказался и последним. Ему не придавали серьезного значения.

– До настоящего момента, – с горечью заметил я.

Откинув назад голову, я пытался вздохнуть всей грудью. Неприятная новость словно высосала воздух из помещения. Агенты и директор разведки неотрывно смотрели на меня, а я отчаянно думал, что же теперь предпринять.

Я знал о Захарии аль-Нассури больше, чем мог того желать тайный агент. Мне было известно, что он родился и вырос в Джидде, что, будучи четырнадцатилетним подростком, стоял, испытывая ужасные душевные страдания на площади, где обезглавили его отца, и что мать увезла его потом в Бахрейн, где мальчик жил в изгнании. Знал я и название мечети, которую Захария посещал в Манаме; мне также удалось выяснить, что друзья по религиозной общине помогли ему уехать в Афганистан, где юноша сражался с Советами. Незадолго до конца войны он купил себе свидетельство о смерти, сумел как-то раздобыть новый паспорт и исчез в безбрежном арабском мире. Захария изучал медицину, получил диплом врача, встретил девушку, называвшую себя Аминой Эбади, и женился на ней. Они вместе работали в лагерях для беженцев в секторе Газа, настоящем аде на земле. Теперь я узнал также, что супружеская чета ехала вместе с ребенком на автомобиле, в который попала израильская ракета, убив мать и ранив отца. Малыша забрали в сиротский приют. Врач попросил свою сестру Лейлу установить связь с этим заведением и усыновить племянника. Одержимый ненавистью, не связанный теперь семейными обязанностями, Сарацин, воспользовавшись своими медицинскими знаниями и чудовищными утечками информации в Интернете, приступил к синтезу вируса оспы. Затем вернулся в Афганистан, чтобы испытать смертельный препарат. Мы слышали его голос в телефоне: он беспокоился о любимом сыне – это было единственное, что связывало его теперь с погибшей женой.